— Они били тебя. Он бил. По голове… или головой о стену, когда…

— Уходите. Немедленно уходите.

Но я не ушла, я села рядом с ней на кровати и резко прижала ее к себе. Очень сильно и грубо, к своему плечу, поглаживая по голове, она вырывалась, а я держала, пока она не затихла.

— Я была там… Я слышала, как они приходят… Я считала тех, кто не вернулся. Мы больше не будем молчать. Слышишь? Мы должны рассказать и уничтожить их всех. Я могу помочь тебе. Сейчас уже могу. Ты только не бойся больше. Главное — не молчи.

Она не вырывалась, только сильно вцепилась в мои плечи, до боли. А мне казалось, я уже и не с ней говорю, а сама с собой.

— Мы заставим их пожалеть об этом. Посадим каждую мразь за решетку. Каждую, кто считает себя в праве нас калечить, а потом дарить кукол и конфеты. Ты только не молчи больше. Я утром расскажу Наталье Владимировне, и мы придумаем, что делать дальше. Никто не позволит тебя обидеть. Ты мне веришь?

Веришь… веришь… веришь… А потом я вхожу в ее комнату, и она болтается на простыне, болтается и тянет ко мне руки. Только лицо у нее до боли знакомое, потому что оно мое. Это я болтаюсь в петле и раскачиваюсь под потолком.

А за мной чья-то тень стоит с хлыстом в руках. Бакит, наверное. И я смотрю, и смотрю на тень эту, пока на нее не падает свет от лампочки под потолком… А с хлыстом не Бакит стоит — это Максим… Он улыбается и шепчет:

"Малыш…"…

— Даша, Даша, проснись.

И ручки теплые на щеках. Я с громким вдохом глаза открыла, а Яша меня тут же за шею обнял.

— Тебе сон плохой приснился. Опять.

Тяжело дыша, посмотрела на его личико и судорожно сглотнула слюну. В горле пересохло, и Яша протянул мне бутылку с водой.

— Спасибо, мой хороший.

В эту секунду машина начала сбавлять ход и затормозила где-то на обочине. С грохотом открылись дверцы, и я увидела Леву с его напарником.

— Приехали. Можете выходить. Дальше мы уже без вас. Там у нас договоренности нет, могут проверить.

Они помогли нам спуститься вниз, подали наши вещи, а я передала им вторую половину денег. Но Лев явно и без денег был бы рад от меня избавиться. Его от страха сильно потряхивало, и он суеверно боялся, что мой муж его найдет и надерет ему задницу. Разубеждать его в этом и говорить, что я сама ищу своего мужа, я не собиралась. Пусть боится. Ему полезно.

Дальше мы на попутке поехали по указанному адресу. Больше всего я боялась, что о моем приезде сообщат Максу, и он откажется нас видеть. Выставит нас обратно, скажет, чтоб выметались.

Все эти дни я старалась не думать о плохом. Мне казалось, что пройдет время и он меня простит. Остынет, забудет. Да, возможно, так было бы с любым другим, но не с Максимом. С кем угодно, чьи действия и мысли несли в себе определенную логику. У моего мужа нет этой логики. Он принял решение, и этого не изменит никто. Я поняла это, когда мне вручили бумаги о разводе, но тогда я все еще не помнила, кто такой Макс Воронов по кличке Зверь. В моем представлении это все же был просто человек. Просто мужчина, который разочаровался в своей женщине. Подсознание не воспринимало другой реальности, более жестокой, страшной — я люблю не человека, я люблю монстра. Я наивно тогда предполагала, что я страдаю. О, это были не страдания, это лишь прелюдия, отголоски, далекое эхо приближающегося апокалипсиса, агонии моей души. Насколько меняется восприятие. Все та же бумажка о разводе. Клочок нашего прошлого с подписью о вынесенном приговоре будущему. Я перечитывала эту бумагу день за днем, минута за минутой, я часами смотрела на нее и искала между колючими шаблонными словами некий смысл, и не находила. Ничего. Только неожиданное дикое одиночество. Я говорила с ним, я видела его, и это больше не тот Максим, которого я знала — это равнодушный, бесчувственный Зверь. Ничего человеческого. Ни грамма. Исчезло все — даже те жалкие крохи, которые были в нем в момент зарождении нашей любви, от нее остался лишь пепел с тлеющими углями.

И я чувствовала себя разломанной куклой, с обугленными конечностями и сгоревшими волосами. Куклой, выброшенной из окна за ненадобностью. Ей оторвали ручки, ножки, открутили голову, и сделал это тот, кого она любила больше всего на свете.

Я летела в пропасть. Час за часом, все ниже и ниже. Иллюзии, мечты, эфемерное счастье, жалкие надежды, унизительные желания. Все это не имело больше никакого значения — он отказался от меня. Я не значу в его жизни ровным счетом ничего. А значила ли?

А как же его слова "Я никогда тебя не отпущу", "Я не позволю тебе уйти" и жестокие ответы на вопросы — он не просто позволил, он вытолкал тебя из своей жизни, вышвырнул за борт. Тебя больше нет. Я, как раненный зверь, кружила вокруг этой бумаги, в которой был заключен весь смысл последних лет моей жизни, которую я так надеялась вспомнить и вернуть. Я не решалась взять ручку и поставить подпись рядом с его инициалами. Когда он расписался там, что он чувствовал? Ему было хоть немного жаль того, что мы потеряли? Хоть чуть-чуть ему было больно? Он страдал? Или подписал это между делом, вперемешку с многочисленными контрактами, которые его секретарь клал к нему на стол?

Он мучился, как я? Как быстро он принял это решение? Неужели только потому, что я стала другой? Но тогда это не любовь. Разве любовь может исчезнуть? Все его чувства — суррогаты любви. Он не простил. Только почему-то мне казалось, что дело не в прощении. Как говорит сам Максим: ненависть — это чувства, и пусть тебя лучше ненавидят, чем презирают или остаются равнодушными. Он прав. Его ненависть я бы пережила легче. Ненависть, ревность, безумие, но не ледяное равнодушие. С каким изощренным, садистским удовольствием он смотрел, как я страдаю. Лучше бы бил, как тогда, после плена Бакита. Лучше бы насиловал, рвал тело в клочья, но не душу. Боже, я истекаю кровью. Каждая клеточка моего тела содрогается в предсмертной пытке. Ведь любовь не умирает. Он ошибся. Настоящая любовь не может умереть, она может лишь исходиться кровью, разрываться и покрываться шрамами, стонать и выть в агонии, но не умирать. И в этом и заключается весь ужас.

Я словно наяву видела его бледное лицо, сухой блеск в жестоких глазах и взмах руки, когда он перечеркнул наше прошлое. Все кончено. Тогда я считала, что мне плохо. Я даже не предполагала, что истинная боль еще и не маячит на горизонте. Это словно понять значение воздуха в самую дикую жару, значение дождя в засуху или ценность хлеба в голодомор. Я чувствовала тоже самое. Потребность в нем. Сумасшедшую, унизительную и неуправляемую. И эта потребность заставила меня поднять себя за шкирку с земли и ползти к нему, ползти, чтобы спасать эту самую любовь.

Я, настоящая Я, никогда бы его не отпустила. И я не отпущу. Не дам ему упасть. Лучше упаду сама и разобьюсь…

Но мои дети, наши дети давали мне надежду, что в этот раз не прогонит. В этот раз, увидев нас всех, он все же раскроется, его зверь будет покорен. Ведь втроем мы — сила.

К части мы добирались на трех попутках, доехали только вечером. Тая ужасно устала и капризничала, а Яша держался молодцом. Он очень хотел увидеть отца и больше всего боялся, что тот в нем разочаруется.

Воодушевленная скорой встречей, какая-то по-идиотски окрыленная я с радостью просунула документы в окошко на пропускном пункте.

— Я жена Богдана Нестерова. Мы приехали к нему в гости. Вот наш пропуск.

— Одну минуточку.

Парень за стеклом что-то набирал в компьютере.

— Как вы сказали? Нестерова или Настырова?