Баллиол отошел к окну, за которым заходящее солнце уже полностью скрылось за тучами. Молнии разрывали небо. Шесть лет назад он обратился к королю Франции за помощью в борьбе против Эдуарда; их союз и стал причиной того, что король Англии вторгся в Шотландию. Но где был Филипп, когда началась война? Где были солдаты, прислать которых обещал король, когда Эдуард переправил свою армию через Твид и принялся безжалостно убивать подданных Баллиола, захватывать его города и замки? Где были французы, когда Эдуард заточил его в Тауэре?

— Я удивлен, что король Филипп проявляет такой интерес к моим делам спустя столько времени. Я полагал, что отныне они с Эдуардом друзья. — Баллиол повернулся спиной к королевскому рыцарю. — В папском договоре, как мне говорили, Шотландия не упоминается никоим образом.

— Я понимаю ваше разочарование, — ответил Жан увещевающим тоном. — Король Филипп жалеет о том, что ваше освобождение не состоялось много раньше, но война с Англией вынудила его сосредоточить все внимание на безопасности собственных границ. Теперь, когда перемирие заключено, он вновь протягивает вам руку. Он намерен вернуть вас на ваше законное место. На трон Шотландии.

При этих словах Баллиол ощутил стеснение в груди, но быстро выдохнул эту невероятную надежду, отказываясь принять разумом столь смелое заявление. Оно звучало нелепо и смехотворно.

— Как он намерен этого добиться? — Сейчас в его негромком голосе звучала безмерная усталость, выдающая то, что за непроницаемым и невозмутимым фасадом скрывался сломленный человек.

— Устойчивый и долгий мир между Англией и Францией все еще остается предметом переговоров. Гасконь по-прежнему пребывает под властью моего господина. Он и далее может откладывать возвращение герцогства, пока Эдуард не согласится прекратить войну против вашего королевства и вернуть вам трон.

— Не понимаю, зачем это нужно Филиппу.

— В честь вашего прежнего альянса и чтобы вновь иметь союзника на троне Шотландии. Союзника, который поможет ему обуздать амбиции его английского кузена.

Доверие давалось Баллиолу нелегко: оно походило на драгоценный жемчуг, созданный временем и настойчивостью. Он уже однажды доверился Филиппу. Как верил и королю Эдуарду, крестному отцу своего девятнадцатилетнего сына, которого назвал в его честь. Эдуард отдал ему предпочтение перед Брюсом и другими претендентами, сделав королем; смотрел, как он сидит на Камне Судьбы с короной на голове. Четырьмя годами позже Эдуард заставил его встать на платформе в Монтрозе, возведенной исключительно для того, чтобы унизить его. У Баллиола до сих пор звучал в ушах треск разрываемой материи, когда два рыцаря Эдуарда сорвали с него королевский герб Шотландии под издевательское улюлюканье толпы. «Драная мантия», — назвали они его. Король Никто.

Он выглянул в окно, за которым очередной зигзаг молнии залил ландшафт жутковатым сиянием. Задолго до того, как клан Баллиолов обзавелся богатыми поместьями в Англии и Шотландии, они жили здесь, посреди мягкой и ласковой зелени лугов и виноградников. Именно с этого, самого северного клочка земли, глядящего на берега Англии, когда-то первым отплыл Вильгельм Завоеватель, и с ним — предки Баллиола. Это место стало колыбелью победы. Быть может, оно станет ею вновь.

Джон Баллиол позволил лучу надежды затеплиться в своем сердце.

В тесной, освещаемой лишь пламенем очага комнатке хрипло звучали слова, заглушаемые скрежетом камня о камень.

— Именем повелительницы Луны и огненной Бригитты заклинаю тебя — исполни мою волю.

В спертом воздухе было нечем дышать от дыма, и его горький привкус ложился на язык резким контрастом сладковатому запаху плесени, исходившему от соломы на полу. Со стропил крыши свисали почерневшие от времени горшки и сковородки, связки печеночного мха, морошки, корня мандрагоры и вереска. Над соломенным тюфяком в углу, заваленным мехами, метались зловещие тени. Рядом высилась покосившаяся стопка книг с растрепанными обложками и рваными переплетами. Названия выцвели, края страниц были изгрызены мышами и позеленели от сырости, имена авторов почти не читались. Плиний. Аристотель. Птолемей. Гален.

— Силой священного рога и летнего солнцестояния заклинаю тебя — исполни мою волю.

Орудуя пестиком в каменной ступке, Эффрейг ощущала резкую боль в запястье и руке, которая часто навещала ее в последнее время. Суставы и хрящи со скрежетом терлись друг о друга под тонкой, как бумага, кожей, пока ей не начинало казаться, что по рукам и ногам у нее растекается жидкий огонь. Но при каждом болезненном движении сушеная печень, сердце и гениталии кролика, которого она поймала в силки месяцем ранее, медленно превращались в ступке в розоватую серую пыль.

— У тебя есть вино?

— Да, — пролепетал женский голос у нее за спиной.

Эффрейг повернулась, и Беток, молодая жена рыбака из Тернберри, робко шагнула к ней, протягивая кувшин из обожженной глины, заткнутый пробкой из желтого воска. Старуха нетерпеливо схватила его, намереваясь как можно скорее покончить с приготовлением зелья. Она была рада тому, что не сидит без дела, но частые появления Беток уже начали действовать ей на нервы. В прошлом месяце женщине потребовалось снадобье от зубной боли у сына, в позапрошлом — заговор от сыпи у новорожденной дочери, которую, по ее словам, напустила на девочку завистливая соседка-ведьма, потому что у нее самой детей не было. Поставив кувшин на источенный червями стол рядом со ступкой, Эффрейг высыпала истолченные органы в вино, хмуро глядя на свои дрожащие руки.

— Пусть твой муж выпьет это за два дня до того, как взойдет полная луна. Не позже. И тогда к нему скоро вернется мужская сила. Но смотри, он должен выпить все.

Беток, обычно с открытым ртом внимавшая ей, ничего не ответила.

Эффрейг с раздражением взглянула на женщину:

— Ты слышишь меня, Беток?

Та уже стояла у двери, распахнувшейся от порыва свежего ветра. Она смотрела куда-то вдаль, безвольно опустив руки по бокам, и тело ее напряглось и замерло в ожидании.

— Что там такое?

Отложив в сторону ступку, Эффрейг, шаркая, подошла к ней, собирая подолом своего поношенного коричневого платья соломинки на полу. Встав рядом с Беток и подставив лицо теплому летнему ветерку, она увидела вдали клубы дыма. Дым поднимался над деревьями, окружавшими ее хижину, марая черными кляксами голубое небо. В той стороне остался Тернберри.

— Это горит дом? — спросила Беток и посмотрела на нее, ожидая ответа.

— Нет, — пробормотала Эффрейг, чувствуя, как похолодело у нее внутри, а по коже пробежали мурашки.

Пожар был слишком велик для этого, горело во многих местах сразу, и небо уже затянуло плотным облаком дыма. Пожар охватил не один дом, а сразу несколько.

— К нам пожаловали англичане. — Смысл этих слов словно молотом ударил ей в голову через несколько мгновений после того, как они слетели с ее губ.

Вот уже много месяцев ходили слухи о готовящемся вторжении, сея семена страха и паники в сердцах людей. Эффрейг пересказывали их мужчины и женщины, приходившие к ней за снадобьями и заговорами. Поначалу они по секрету сообщили ей о том, что замок Карлаверок пал. Одни говорили, что теперь англичане пойдут на север, к Глазго, другие уверяли, что они движутся на запад, к ним. Население Тернберри и других поселений вдоль побережья Каррика было поголовно охвачено страхом, но не трогалось с места, словно кролики, которых накрыла тень ястреба. Не желая бросать дома и скот или дать погибнуть урожаю на полях, они надеялись, что хранители, Джон Комин и Уильям Ламбертон, заставят англичан повернуть назад еще до того, как те заберутся слишком далеко. Теперь стало ясно, что надежды их оказались тщетными.

Беток, побледневшая после слов Эффрейг, шагнула наружу. Взгляд ее был прикован к клубам дыма.

— Я должна вернуться к детям, — сказала она, обхватив себя руками за плечи. На лбу и над верхней губой у нее выступили капли пота, но при этом она дрожала, как в ознобе. — Своим детям.