Дочь Ольстера ничем не напоминала ту девчонку-оборвыша, которая скиталась с ним по Ирландии всего каких-то несколько месяцев назад. Худощавая, в платье цвета слоновой кости, с черными кудрями, уложенными под серебряную сеточку, она все еще выглядела хрупкой, но это была мягкая, изысканная хрупкость. Ей вот-вот должно было исполниться семнадцать, и она находилась как раз в том возрасте, когда девочка превращается в женщину. Опустив голову, она старательно избегала его взгляда, уставившись куда-то себе под ноги. Кровь вскипела у Роберта в жилах, когда он с горечью подумал о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба — и ее отец. Пройдя мимо епископа Бека и еще одного пожилого мужчины, кутающегося в кремовую накидку, он занял свое место в конце стола. Когда к нему, бесшумно ступая, подбежал слуга, чтобы наполнить кубок, Роберт вдруг заметил, что старик смотрит на него. В сердце ему словно вонзился осколок льда, когда он узнал его. Это был его отец.

За те шесть лет, что прошли с момента их последней встречи, черные волосы лорда Аннандейла поседели и поредели. На затылке у него явственно просвечивала плешь, как тонзура у монаха. Нос покрылся паутиной багровых прожилок, а кожа под подбородком и на шее обвисла и взялась складками. Его некогда мускулистая и поджарая фигура расплылась, и просторная накидка не могла скрыть большого живота. А вот глаза, эти холодные и бесстрастные голубые глаза, оставались такими же. В них Роберт увидел сотню разочарований и тысячу сожалений. Отец крепко сжимал в руке кубок с вином. Прищурившись, он смотрел на Роберта, и тот увидел в его взгляде презрение и обвинение. Отец открыл было рот, чтобы заговорить, но тут со своего места поднялся король, и гости притихли. В зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом шагов слуг и негромким лязгом посуды. Лорд Аннандейл так ничего и не сказал и лишь поднес к губам кубок с вином.

— Сегодня вечером мы празднуем помолвку моей дорогой дочери Элизабет с графом Хэмфри. — Король Эдуард помолчал, пережидая аплодисменты и приветственные крики.

Роберт смутно разглядел внизу своего брата. Тот смотрел на их отца, и на лице его явственно читался ужас. Подхватив со стола свой кубок, Роберт заметил, что у него дрожат руки. Король продолжал, но слова его не доходили до сознания Роберта:

— Мы также празднуем предстоящую свадьбу леди Элизабет де Бург, дочери графа Ольстера, с сэром Робертом Брюсом.

Фигуры, закутанные в шерстяные плащи с капюшонами, приблизились. Старший из двух с трудом пробирался по мокрому снегу, а младший тащил в руках два ведра. Эффрейг вышла им навстречу, щуря глаза, слезящиеся от ветра, который раскачивал ветки дуба, и те отвечали ему жалобным скрипом и вздохами. Голые, как рога оленя, сучья были увешаны медленно вращающимися плетеными корзинками. Старуха обратила внимание, что старший из мужчин, проходя под дубом, неловко перекрестился. В былые времена она непременно высмеяла бы его, ведь совершенно ясно, что вера его слаба, раз он решился прийти к ней. Она неизменно получала удовольствие от своей власти над деревенскими жителями, отчаявшимися и обиженными, когда мольбы к Богу оставались без ответа. Сейчас же она не обратила на это никакого внимания. Молитва все равно оставалась молитвой.

— Ангус, — угрюмо приветствовала она мужчину, — что ты мне принес?

— Молоко и яйца, — прохрипел Ангус, лицо которого раскраснелось от ветра. — И Ада передаст тебе три кроличьи шкурки, если ты приготовишь еще одно снадобье для Мэри. — В водянистых глазах мужчины появилось просительное выражение. — Она опять свалилась в лихорадке. Хуже, чем в прошлый раз.

Эффрейг почувствовала, как в ней поднимается гнев, хотя и сама не знала почему.

— Оставь их у двери. — Она раздраженно кивнула на долговязого юнца с ведрами в руках. Тот подошел к дому, а она сняла с пояса мешочек и протянула его Ангусу. — Здесь травы для твоей жены. — Когда он взял его, она добавила: — Отведи свою семью обратно в деревню. Твоя дочь нуждается в тепле и сухости. Мои снадобья не всесильны. О теле нужно заботиться так же, как и о душе.

Но Ангус лишь покачал головой.

— Они — глупцы, те, кто вернулся. Какой прок заново отстраивать дома или засевать землю, если английские собаки придут опять и все сожгут? Нет, — решительно заявил он, глядя на своего костлявого сына, который подошел к нему и остановился рядом. — В лесу, вместе с остальными, нам будет безопаснее. Мы построили шалаши, которые уберегут нас от дождя и снега, а скотину, которую нам удалось спасти, мы разделили на всех. Кое-кто предлагает с наступлением оттепели идти на север, в горы, куда за нами не смогут последовать рыцари на своих боевых конях. Сейчас у нас перемирие, но долго оно не продержится. Англичане вернутся весной, точно тебе говорю.

Эффрейг едва не задохнулась от гнева, но вовремя сообразила, что злится на саму себя. Она могла унять головную боль или вычистить гной из нарыва, принять ребенка, пришедшего в мир, или помочь женщине зачать. Но теперь эти мужчины и женщины просили невозможного. «Сделай так, чтобы мои семена взошли в сожженной земле. Наполни мою опустевшую кладовку. Помоги нам победить англичан. Верни мне моего сына». Да и боги тоже ожесточились и уже не столь охотно прислушивались к ее мольбам, как раньше. Судьбы падали с ее дерева, так и не осуществившись. В прошлом году один мужчина пришел к ней вне себя от ярости и горя. Он просил ее сделать так, чтобы он мог жениться на любимой женщине, но та погибла, когда англичане напали на деревню. И вот после этого случая Эффрейг засомневалась в своих силах.

— Ты глупец, — кисло заявила она Ангусу, плотнее запахиваясь в накидку. — Ты же не знаешь наверняка, вернутся англичане или нет. Или ты готов рискнуть жизнью своей дочери из-за пустых слухов? Граф Роберт обязательно узнает о том, что Тернберри разрушен. Он придет с целой армией, чтобы восстановить крепость, и защитит своих…

— Так ты до сих пор ничего не знаешь? — перебил ее Ангус. — Брюс сдался на милость английского короля. Он пересек границу два месяца назад и отправился в Лондон. Вся деревня только об этом и говорит. Так что от него никакой помощи мы не получим. — Выражение ее лица заставило его умолкнуть. — Ладно, мне пора возвращаться. — Нахмурившись, он с надеждой воззрился на нее. — Снадобье?

— Приходи завтра. — Эффрейг не смотрела на него.

Взгляд ее был устремлен на плетеную клетку на дереве у нее над головой, в середине которой висела корона из вереска и дрока, выбеленная солнцем и временем. Она не сводила с нее глаз, пока мужчины не скрылись в лесу. Но потом кровь вскипела у нее в жилах, и она, изрыгая проклятия, заковыляла по снегу к дому. Ветер подхватил ее накидку и сорвал с плеч. Она не стала поднимать ее. К стене хижины была прислонена длинная раздвоенная рогатина. Схватив ее, Эффрейг вернулась к дубу. На щеках у нее заалели яркие пятна. Ухватив рогатину обеими руками, она остановилась под деревом и нашла взглядом корону. Сердце ее учащенно билось в такт словам, звучавшим в ушах.

Сорви ее.

Она, с натугой подняв рогатину, ткнула ею сквозь ветки. Ее остановил женский крик. Тяжело дыша, Эффрейг оглянулась. Раздвоенный кончик рогатины подрагивал в нескольких дюймах от клетки. На пороге хижины стояла ее племянница, прижимая к груди маленькую дочку.

— На улице сыро, Бригитта, — хрипло выдохнула Эффрейг. — Забери Елену в дом. — Она вновь вернулась к прерванному занятию, но руки у нее горели от усилий, которые требовались, чтобы удержать длинную и тяжелую рогатину над головой, и ей пришлось опустить ее.

Бригитта вышла из дома и зашагала к ней. На ветру платье облепило ее худенькую фигурку, так что бедра и ключицы выпирали из-под тонкой ткани, и растрепались ее черные, как вороново крыло, кудри. Девчонке едва перевалило за двадцать, но она выглядела намного старше своих лет. Лицо осунулось от тревог и беспокойства, в глазах поселилось загнанное выражение. Тем не менее голос ее сохранил прежнюю силу.