Жанна ждала кардинала в его карете, стоявшей шагах в ста перед шлагбаумом. Выслушав первый залп пламенных заверений в дружбе, она поинтересовалась:

– Так кем же вы все-таки будете – Ришелье или Мазарини? Что поощрили габсбургские уста – честолюбие или нежные чувства? Куда вы броситесь – в политику или в любовную интригу?

– Не смейтесь надо мной, дорогая графиня, – попросил принц. – Я схожу с ума от счастья.

– Уже?

– Помогайте мне, и через три недели я сумею заполучить министерство.

– Через три недели? Проклятье! Как долго ждать! А ведь срок первого платежа истекает через две недели.

– Удача никогда не приходит поодиночке: у королевы есть деньги, и платить будет она, а за мной лишь заслуга почина. Ах, графиня, это такая ничтожная плата за счастье! Бог свидетель, я с удовольствием заплатил бы за примирение пятьсот тысяч ливров.

– Успокойтесь, – улыбнувшись, прервала его графиня, – эта ваша заслуга превысит все прочие. А их у вас много?

– Признаюсь, я предпочел бы заплатить, тогда королева чувствовала бы себя обязанной…

– Ох, монсеньор, что-то подсказывает мне, что вам еще предстоит это удовольствие. Вы к нему подготовились?

– Я велел продать свои последние земли и заложил все доходы и бенефиции за будущий год.

– Выходит, у вас есть полмиллиона?

– Есть, но только вот не представляю, что я буду делать, когда уплачу его.

– Ну, после этого платежа у нас будет три спокойных месяца. Боже мой, да за три месяца может произойти столько событий!

– Да, вы правы, но король велел мне передать, чтобы я больше не делал долгов.

– За два месяца пребывания министром вы будете чисты от долгов.

– О, графиня!

– Не возмущайтесь, не надо. Если этого не сделаете вы, то сделают ваши родственники.

– Вы, как всегда, правы. Куда вы сейчас?

– К королеве. Хочу узнать, какое впечатление у нее от встречи с вами.

– Очень хорошо. Ну, а я возвращаюсь в Париж.

– Зачем? Сегодня вечером вы придете к карточной игре. Это отличная тактика – поле боя нельзя покидать.

– К сожалению, у меня сегодня встреча, о которой меня оповестили утром перед выездом.

Встреча?

– И достаточно важная, если судить по записке, которую мне принесли. Посмотрите сами.

– Почерк мужской, – заметила графиня и прочла:

– Подписи нет. Какой-нибудь попрошайка?

– Нет, графиня, вряд ли кто легкомысленно рискнет разыгрывать меня, зная, что мои люди могут поколотить за это палками.

– Вы так думаете?

– Не знаю почему, но у меня ощущение, что мне знаком этот почерк.

– Ну что ж, поезжайте, монсеньор. Впрочем, с людьми, которые сулят деньги, особого риска не бывает. Самое худшее, что может быть, это если обещание окажется пустым звуком. До свидания, монсеньор.

– Графиня, буду счастлив вскоре увидеть вас.

– Да, кстати, монсеньор, еще два вопроса.

– Какие?

– А если вдруг он придет, чтобы неожиданно вернуть вам крупную сумму?

– Крупную сумму?

– Ну, что-то потерянное и найденное, клад например.

– Я вас понял, плутовка. Вы хотите сказать – пополам?

– Боже мой, ваше высокопреосвященство!

– Графиня, вы мне приносите счастье, и разве я не обязан отблагодарить вас? Я это сделаю. А второй вопрос?

– Надеюсь, вы не собираетесь начать тратить эти пятьсот тысяч?

– О, не беспокойтесь.

И они расстались. Кардинал возвращался в Париж, чувствуя себя на седьмом небе.

Два часа назад жизнь обернулась к нему другой стороной. Если он был всего лишь влюблен, королева дала ему гораздо больше, чем он смел надеяться, а если он был просто честолюбив, то и тут она обнадежила его стократ больше.

Король, привычно направляемый своей женой, отныне станет орудием карьеры, которой ничто не будет в силах помешать. Принц Луи чувствовал, что в нем роятся замыслы; по таланту к политике с ним не мог сравниться ни один из его соперников, он желал улучшений, собирался сплотить духовенство и народ, чтобы создать прочное большинство, которое способно к длительному правлению, опираясь на силу и закон.

Кардинал мечтал поставить во главе этого реформаторского движения королеву, которую он обожал, и тем самым превратить все растущую неприязнь к ней в ни с чем не сравнимую популярность, и достаточно было бы одного ласкового слова Марии Антуанетты, чтобы мечта эта стала реальностью.

Вот так ветреник отказывается от легких побед, светский лев превращается в философа, празднолюбец становится неутомимым тружеником. Крупным натурам нетрудно сменить вялую бледность разврата на усталость от плодотворных занятий. Г-н де Роган далеко бы пошел, влекомый горячей упряжкой коней, именуемых любовью и честолюбием.

Он сказал себе, что, вернувшись в Париж, сразу же займется трудами, и действительно, возвратясь, первым делом сжег целую шкатулку любовных записок, призвал управляющего распорядиться о реформах, велел секретарю зачинить перьев, чтобы приняться за мемуар об английской политике, которую он превосходно знал; через час он уже почти овладел собой, но тут в кабинете раздался звонок, возвещающий, что прибыл важный визитер.

Вошел привратник.

– Кто там? – спросил прелат.

– Господин, который сегодня утром писал вашему высокопреосвященству.

– И не подписался?

– Да, монсеньор.

– Но у него должно же быть имя. Спросите.

Через несколько секунд привратник возвратился.

– Его сиятельство граф Калиостро, – объявил он.

Принц вздрогнул.

– Пусть войдет.

Граф вошел, двери за ним затворились.

– Великий Боже! – вскричал кардинал. – Кого я вижу!

– Не правда ли, ваше высокопреосвященство, я почти не изменился? – с улыбкой произнес Калиостро.

– Возможно ли это… – пробормотал г-н де Роган. – Жозеф Бальзамо, о котором говорили, что он погиб при пожаре, жив. Жозеф Бальзамо…

– Граф Феникс живой, и живой более, чем когда-либо, монсеньор.

– Но, сударь, вы представляетесь под другим именем… А почему вы не оставили себе былое?

– Именно потому, монсеньор, что оно былое и вызывает грустные и тягостные воспоминания, во-первых, у меня, ну и, соответственно, у других. Возьмем, к примеру, ваше высокопреосвященство. Скажите, разве вы не захлопнули бы дверь перед Джузеппе Бальзамо?

– Я? Разумеется, нет, сударь. Никогда.

Кардинал, до сих пор еще не пришедший в себя, так и не предложил Калиостро сесть.

– В таком случае, – заметил гость, – у вашего высокопреосвященства памяти и порядочности больше, чем у всех остальных людей.

– Сударь, вы некогда оказали мне такую услугу…

– Не правда ли, монсеньор, – прервал его гость, – я совершенно не постарел и являю собой прекрасное доказательство действенности моих капель жизни.

– Полностью признаю, сударь, но ведь вы возвышаетесь над людьми, вы свободно одариваете их золотом и здоровьем.

– Насчет здоровья не стану спорить, а вот насчет золота – увы, нет.

– Вы больше не делаете золото?

– Нет, монсеньор.

– Но отчего же?

– Потому что я утратил последнюю крупицу необходимого ингредиента, который мой учитель мудрец Альтотас дал мне, когда прибыл из Египта. Это был единственный рецепт, которым я не обладал.

– Он сберег его?

– Нет, то есть да, сберег или, если вам угодно, унес его с собой в могилу.

– Он умер?

– Да, я потерял его.

– Но почему же вы не продлили жизнь хранителю необходимого рецепта, коль сами, по вашему утверждению, сохраняете жизнь и молодость уже столетия?

– Потому что у меня есть средства от болезней, от ран, но я бессилен, если человек погибает в результате несчастного случая, не призвав меня.

– Ах, так, значит, жизнь Альтотаса прервалась в результате несчастного случая?