– Ваше величество, очевидно, забыли, что подобный драгоценный убор – это деньги. И через сто лет ожерелье будет стоить столько же, сколько сейчас.

– Графиня, дайте мне полтора миллиона ливров, – с принужденной улыбкой обратилась королева к Жанне, – и тогда посмотрим.

– Ах, если бы они у меня были! – вскричала Жанна и умолкла. Многословные излияния всегда проигрывают умелой недоговоренности.

Напрасно Бемер и Босанж добрых четверть часа укладывали и закрывали ожерелье, королева не встала, не подошла к ним.

И все же по ее взволнованному лицу, по молчанию было ясно: борьба с собой дается ей трудно.

Королева, как всегда, когда она испытывала досаду, схватила книгу и, не читая, перелистала несколько страниц.

Попросив позволения удалиться, ювелиры задали вопрос:

– Ваше величество отказывается?

– Да, и еще раз да, – вздохнула Мария Антуанетта, на сей раз уже явно.

Ювелиры ушли.

Жанна заметила, что королева нервно постукивает ногой по бархатной подушке: на ней даже была небольшая вмятина.

«Страдает», – подумала графиня, стоя на том же месте.

Вдруг королева поднялась, обошла комнату и остановилась перед Жанной, которая гипнотизировала ее взглядом.

– Графиня, – отрывисто произнесла она, – похоже, король не придет. Отложим наше прошение до ближайшей аудиенции.

Жанна почтительно поклонилась и, пятясь, дошла до двери.

– Но я подумаю о вас, – милостиво добавила королева. Жанна приложилась губами к ее руке так, словно тем самым вручала ей сердце, и вышла, оставив королеву во власти огорчений и расстройства.

«Огорчение бессилия, расстройство от неутоленного желания, – мысленно сказала себе Жанна. – И она – королева! О нет, она – женщина!» С этой мыслью графиня покинула дворец.

Жанна хоть и не была королевой, но была женщиной.

Поэтому, расположившись в карете, она принялась сравнивать прекрасный Версальский дворец, богатую, роскошную обстановку с бывшей своей комнатой на пятом этаже на улице Сен-Жиль, величественных лакеев – со своей старой служанкой.

Но почти мгновенно жалкая мансарда и старуха служанка растаяли в тумане прошлого, подобно тем видениям, что, исчезнув, перестают существовать. И Жанне представился ее домик в Сент-Антуанском предместье, такой изысканный, такой изящный, такой комфортабельный, как сказали бы в наши дни, и лакеи, пусть не в так богато расшитых ливреях, но столь же почтительные и услужливые. Этот дом и эти лакеи были ее собственным Версалем, там она была королевой не меньше, чем Мария Антуанетта; любое ее желание, если только оно не выходило за пределы, нет, не скажем, необходимого, но разумного, исполнялось так же точно и быстро, как если бы у нее был скипетр.

Эти мысли способствовали тому, что Жанна вернулась к себе с сияющим лицом и улыбкой на устах. Час был еще не поздний; она взяла бумагу, перо, чернила, написала несколько строчек, вложила листок в надушенный тонкий конверт и позвонила.

Звонок не успел умолкнуть, а дверь уже отворилась, и на пороге появился лакей.

– Да, я была права: даже королеве служат не лучше, – пробормотала Жанна, после чего, протянув конверт, сказала: – Письмо его высокопреосвященству кардиналу де Рогану.

Лакей подошел, взял конверт и, не произнеся ни слова, с безмолвной исполнительностью, отличающей слуг из хороших домов, вышел.

Графиня впала в глубокую задумчивость, но причина последней была отнюдь не новой – она была связана с мыслями, которые Жанна обдумывала в дороге.

Не прошло и пяти минут, как в дверь заскреблись.

– Войдите! – крикнула графиня де Ламотт. Появился тот же лакей.

– В чем дело? – поинтересовалась г-жа де Ламотт с легким недовольством, оттого что приказ ее до сих пор не исполнен.

– Я вышел, чтобы исполнить приказ вашего сиятельства, – доложил лакей, – а в дверь как раз стучится его высокопреосвященство. Я сказал, что послан к нему во дворец. Он взял у меня письмо вашего сиятельства, прочитал и выскочил из кареты, сказав: «Отлично! Доложите обо мне».

– И что же дальше?

– Его высокопреосвященство здесь, он ждет, угодно ли будет вашему сиятельству принять его.

Губы графини тронула чуть заметная улыбка. Секунды через две она с явным удовлетворением сказала:

– Просите.

Зачем нужны были г-же де Ламотт эти две секунды – чтобы заставить князя церкви ждать у нее в передней или чтобы окончательно обдумать и завершить свой план?

Вошел принц.

А был ли готов у Жанны план, когда она вернулась к себе и послала за кардиналом, когда так обрадовалась, узнав, что кардинал уже здесь?

Да, потому что прихоть королевы, подобная одному из тех блуждающих огоньков, что озаряют долину во время мрачных и страшных событий, прихоть королевы, но, главное, все-таки женщины, открыла взору графини-интриганки все тайные извивы души, слишком к тому же горделивой, чтобы принимать предосторожности и скрывать их.

Дорога из Версаля в Париж долгая, и, когда рядом сидит бес алчности, у него оказывается вполне достаточно времени, чтобы нашептать на ухо самые дерзкие, самые корыстные планы.

У Жанны закружилась голова от суммы в полтора миллиона ливров, олицетворенных в бриллиантах гг. Бемера и Босанжа, что сияли на белом атласе футляра. Да и то сказать, разве полтора миллиона ливров не могли показаться княжеским богатством любому, а уж подавно бедной попрошайке, которая еще не забыла, как протягивала к сильным мира сего руку за подаянием.

Конечно, расстояние от Жанны де Валуа с улицы Сен-Жиль до Жанны де Валуа из Сент-Антуане кого предместья было куда длиннее, чем от Жанны де Валуа из Сент-Антуанского предместья до Жанны де Валуа, обладательницы ожерелья.

Она уже проделала большую половину пути, ведущего к богатству.

И это богатство, которого так алкала Жанна, не было некоей иллюзией наподобие слова «договор», наподобие землевладения, которые, несомненно, являются первостепенными видами собственности, но для постижения которых нужно напрячь умственные способности либо зрение.

Нет, ожерелье было нечто иное, нежели договор или земля; ожерелье было богатством зримым, оно существовало, стояло перед глазами, сверкая и очаровывая, а поскольку королева желала его, Жанна де Валуа тоже могла помечтать о нем; поскольку же королева сумела от него отказаться, г-жа де Ламотт тоже вполне могла ограничить в отношении него свои амбиции.

И вот тысячи неопределенных мыслей, этих странных призраков с туманными очертаниями, о которых поэт Аристофан[103] говорил, что они уподобляются людям в момент, когда те охвачены страстями, желание, какая-то неистовая страсть завладеть ожерельем – все это, пока Жанна ехала из Версаля в Париж, терзало ее наподобие волков, лисиц и крылатых змей.

Кардинал, который должен был осуществить ее мечты, прервал их течение, неожиданно явившись и тем самым отвечая желанию г-жи де Ламотт видеть его.

У него тоже были свои мечты и честолюбивые устремления, которые он укрывал под маской предупредительности, изображая влюбленного.

– Наконец-то я вижу вас, дорогая Жанна! – воскликнул он. – Вы поистине стали необходимы мне, и весь мой день омрачается мыслью, что вы далеко от меня. Надеюсь, вы в добром здравии вернулись из Версаля?

– Как видите, ваше высокопреосвященство.

– И довольны?

– Восхищена.

– Значит, королева приняла вас?

– Как только я приехала, меня провели к ней.

– Вам повезло. Судя по вашему торжествующему виду, готов биться об заклад, что королева говорила с вами.

– Я провела почти три часа в кабинете ее величества.

Кардинал вздрогнул, и лишь малого недоставало, чтобы он восторженно не повторил вслед за Жанной: «Три часа!»

Но он сдержался.

– Вы поистине волшебница, – промолвил он, – никто не в силах противиться вам.

– О принц, вы преувеличиваете.