– А я, – вскричал Филипп, с лихорадочным пылом устремляясь к Калиостро, – поскольку я – человек слабый, уступающий вам во всем, использую оружие слабых; я приступлю к вам со слезами на глазах и, простерев руки, дрожащим голосом стану молить хотя бы на этот раз смилостивиться над теми, кого вы преследуете. Я буду просить вас сделать это ради меня, понимаете, ради меня, который, не знаю почему, не может воспринимать вас как врага; я трону вас, сумею убедить, добьюсь, что вы не захотите, чтобы я испытывал угрызения совести, видя гибель королевы и не сумев отвратить ее. И я, сударь, добьюсь – не правда ли, поклянусь в том всем моим счастьем, роковой любовью, о которой вам известно, – этой вот шпагой, оказавшейся бессильной против вас, сумею пронзить свое сердце у ваших ног.

– Ах, – прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, в которых читалась мука, – если бы все они были такими, как вы, я был бы с ними, и они не проиграли бы.

– Сударь, заклинаю вас, ответьте на мою просьбу, – умолял Филипп.

– Сосчитайте, – после недолгого молчания произнес Калиостро, – вся ли тысяча экземпляров здесь, и сами сожгите их до последнего.

Филипп почувствовал, что сердце выскакивает у него из груди. Он кинулся к шкафу, вытащил газеты, швырнул их в огонь и, порывисто пожав руку Калиостро, воскликнул:

– Прощайте, сударь, прощайте! Тысячекратно благодарю вас за то, что вы сделали для меня.

И он ушел.

– Но должен же я был возместить брату все то, что претерпела из-за меня сестра, – пробормотал граф, глядя на уходящего Филиппа, потом пожал плечами и крикнул:

– Лошадей!

Пока на улице Нев-Сен-Жиль происходили эти события, г-н де Таверне-отец прогуливался у себя в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло на колесах.

В Версале в ту эпоху были, а может быть, существуют и теперь старые особняки с французскими садами, которые по причине рабского следования вкусам и склонностям короля напоминали Версаль Ленотра и Мансара[87], но только в миниатюре.

Многие придворные (г-н де ла Фейад[88] послужил тут образцом) построили у себя уменьшенные копии подземной оранжереи, Швейцарского пруда, купальни Аполлона.

В них был и парадный двор, и оба Трианона, но все в масштабе одна двадцатая: любой пруд там имел размеры лужи.

Г-н де Таверне тоже завел подобное, после того как его величество Людовик XV выказал предпочтение Трианону. В Версальской резиденции Таверне тоже были свой Большой и Малый Трианон, сады, цветники. А когда у его величества Людовика XIV появились слесарные мастерские и токарные станки, г-н де Таверне обзавелся кузницей и металлической стружкой. Затем Мария Антуанетта спланировала английский парк, искусственную реку, луга и хижины, а у г-на де Таверне в углу сада появился крохотный Трианон для кукол и речка для игрушечных лодок.

Однако в тот момент, о котором мы рассказываем, г-н де Таверне наслаждался солнцем в единственной аллее, оставшейся от великого века Людовика XIV; аллея была обсажена липами с корой, испещренной красноватой сетью, похожей на извлеченную из огня проволоку. Г-н де Таверне, спрятав руки в муфту, семенил мелкими шажками, и каждые пять минут лакеи подкатывали ему кресло, чтобы он после моциона мог отдохнуть.

И вот он наслаждался отдыхом, щурясь на солнце, как вдруг из дому прибежал привратник, крича:

– Господин шевалье!

– Мой сын! – с горделивой радостью воскликнул старик.

Обернувшись и увидев Филиппа, следовавшего за привратником, он произнес:

– Дорогой шевалье, – жестом отпустил лакеев и вновь обратился к сыну: – Подойди, Филипп, подойди. Ты приехал очень кстати: у меня в голове роятся ослепительные идеи. Бог мой, какое у тебя лицо… Ты, никак, недоволен?

– Нет, сударь, нет.

– Ты уже знаешь, чем кончилось дело?

– Какое дело?

Старик оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто.

– Можете спокойно говорить, сударь, никто не слушает, – сообщил шевалье.

– Я имею в виду бал.

– Совершенно ничего не понимаю.

– Бал в Опере.

Филипп покраснел, и это не укрылось от хитрого старика.

– Ты действуешь опрометчиво, как неопытный моряк, – заметил Таверне-отец. – При благоприятном ветре он ставит все паруса. Присядь-ка на скамью и послушай, что я тебе скажу, это пойдет тебе только на пользу.

– Сударь, но в конце концов…

– В конце концов, ты ведешь себя неразумно, слишком прямо идешь к цели. Раньше ты был такой робкий, деликатный, сдержанный, а сейчас ты компрометируешь ее.

Филипп встал.

– Сударь, о ком вы говорите?

– Черт побери, да о ней!

– О ком – о ней?

– А, так ты думаешь, мне неизвестно про вашу шалость на балу в Опере? Это прелестно!

– Сударь, я вас уверяю…

– Ладно, не сердись. Я же говорю только для твоей пользы. Да, черт возьми, ты неосторожен, и тебя накроют. В этот раз тебя видели с нею на балу, в следующий раз увидят где-нибудь в другом месте.

– Меня видели?

– Помилуй Бог! Разве не ты был в голубом домино?

Филипп хотел крикнуть, что это ошибка, ни в каком голубом домино он не был, на балу тоже не был и даже не представляет себе, про какой бал говорит ему отец; однако некоторым людям противно оправдываться в деликатных ситуациях; в таких случаях энергично оправдывается только тот, кто уверен, что он любим, и оправданиями своими он играет на руку уличающему его другу.

«Стоит ли вступать в объяснения с отцом? – подумал Филипп. – К тому же я хочу узнать, в чем дело».

Поэтому он опустил голову, словно признаваясь.

– Ну, вот видишь! – обрадовался старик. – Тебя узнали, я был уверен, что это ты. И то сказать, господин де Ришелье – он очень тебя любит, – несмотря на свои восемьдесят четыре года, был на балу и стал прикидывать, кто бы это мог быть тем голубым домино, которому королева подала руку, и пришел к выводу, что подозрение падает только на тебя, потому что всех остальных он там видел, а ты ведь сам понимаешь, господин маршал знает всех и каждого.

– Хорошо, я согласен, что меня заподозрили, – ледяным тоном заметил Филипп, – но меня поражает, как узнали королеву.

– Узнать ее было не так уж трудно, потому что она сняла маску. Это и представить себе невозможно! Какая смелость! Надо полагать, эта женщина без ума от тебя.

Филипп залился краской. Продолжать этот разговор было уже свыше его сил.

– Ну, а если это не смелость, – продолжал старший Таверне, – то тогда это более чем огорчительная случайность. Будь осторожен, шевалье, у тебя много завистников, причем завистников, которых нужно опасаться. Положение фаворита королевы, когда королева является на деле королем, завидно для многих.

Таверне-отец остановился и неторопливо заправил табаком сперва одну, потом вторую ноздрю.

– Шевалье, надеюсь, ты простишь мне, что я читаю тебе наставления? Право же, дорогой мой, прости. Я тебе крайне признателен и хотел бы сделать все, чтобы какая-нибудь случайность, а от случайности здесь много зависит, не разрушила здание, которое ты так умело возвел.

Филипп, сжав кулаки, вскочил, на лбу у него выступил пот. С наслаждением, сравнимым разве что с тем, какое испытываешь, когда раздавишь змею, он намеревался оборвать этот разговор, но его удержало странное чувство, в котором смешалось и мучительное любопытство, и яростное желание наверняка узнать про свое несчастье, одним словом, тот беспощадный шип, что терзает сердце, исполненное любви.

– Итак, я тебе сказал, что нам завидуют, – продолжил старик, – и это совершенно естественно. А мы еще не достигли вершины, на которую ты нас старательно возносишь. Дело твоей чести добиться, чтобы имя Таверне взметнулось выше его скромных истоков. Только будь осторожен, не то ничего не получится и все наши планы зачахнут на корню. А это, право, было бы жаль, у нас пока все идет как нельзя лучше.