– Меня?

– И закричу: «Это вы, Жильбер!»

– Да, насчет глупой женщины – это вы правильно заметили.

– Снимите маску.

– Ладно, но при одном условии.

– Заранее согласна.

– Я хочу, чтобы и вы сняли маску.

– Сниму. А если нет, вы сами ее сорвете.

Голубое домино не пришлось долго упрашивать: зайдя в темный уголок, указанный молодой женщиной, незнакомец снял маску и повернулся к Оливе, которая с минуту пожирала его взглядом.

– Увы, нет! – воскликнула она, топнув ногой и царапая ладони ногтями. – Увы! Это не Жильбер!

– Кто же я в таком случае?

– Какая разница, главное, вы – не Жильбер.

– А если бы перед вами оказался Жильбер? – спросил незнакомец, вновь надевая маску.

– О, если бы это оказался Жильбер! – страстно воскликнула молодая женщина.

– Что было бы тогда?

– Если бы он сказал мне: «Николь, вспомни Таверне-Мезон-Руж…» О, тогда…

– Ну-ну?

– Тогда Босир исчез бы, понимаете?

– Но я же сказал вам, милое дитя, что Жильбер умер.

– Что ж, быть может, оно и к лучшему, – вздохнула Олива.

– Да, при всей вашей красоте Жильбер бы вас не полюбил.

– Вы хотите сказать, что он меня презирал?

– Нет, скорее боялся.

– Возможно. Он был в моей власти и знал, что я могу нагнать на него страху.

– Значит, говорите, это к лучшему – что Жильбер умер?

– Зачем повторять мои слова? Слышать их от вас мне неприятно. Скажите, почему его смерть к лучшему?

– Потому что сегодня, моя милая Олива – вы заметили, я не сказал «Николь», – потому что сегодня у вас есть надежда на счастливое, обеспеченное, блестящее будущее.

– Вы так думаете?

– Да, если вы готовы пойти на все, чтобы достичь обещанной мною цели.

– Об этом не беспокойтесь.

– Только не нужно вздыхать, как вы делали только что.

– Ладно. Я вздыхала по Жильберу, а так как он умер и его больше нет, то я и вздыхать перестану.

– Жильбер был молод и обладал всеми достоинствами и недостатками, присущими молодости. Сегодня…

– Сегодня Жильбер так же молод, как десять лет назад.

– Вы не правы, он же мертв.

– Правильно, мертв, но такие, как Жильбер, не стареют, они умирают.

– О молодость, отвага, красота – вечные семена любви, героизма и преданности! – воскликнул незнакомец. – Тот, кто теряет их, теряет, как правило, и жизнь. Молодость – это небо, рай, это все! То, что Господь дарует вам после, – это лишь печальное вознаграждение за молодость. Чем больше Господь дает человеку, когда молодость его прошла, тем большим он считает свой долг по отношению к этому человеку. Но, великий Боже, ничто не может сравниться с сокровищами, которые дарит человеку молодость!

– Жильбер, наверное, думал точно так же, – отозвалась Олива. – Но довольно об этом.

– Да, давайте лучше поговорим о вас.

– О чем вам будет угодно.

– Почему вы сбежали с Босиром?

– Потому что хотела покинуть Трианон. Нужно же было с кем-то убежать. Я больше не могла оставаться для Жильбера женщиной на крайний случай.

– Десять лет хранить верность из одной только гордости! – заметил человек в голубом домино. – Дорого же вы заплатили за свою суетность!

Олива рассмеялась.

– О, я знаю, чему вы смеетесь, – серьезно проговорил незнакомец. – Тому, что человек, полагающий себя всезнайкой, обвиняет вас в десятилетней верности, тогда как вы и не думали, что вам можно вменить в вину подобную ерунду. О Боже, если вы имеете в виду верность телесную, то я знаю, о чем вы думаете. Да, мне известно, что вы были с Босиром в Португалии, прожили там два года, оттуда отправились в Индию, уже не с Босиром, а с капитаном фрегата, который прятал вас у себя в каюте и оставил в Чандернагоре[63], когда собирался возвращаться в Европу. Я знаю, что в вашем распоряжении было два миллиона рупий, когда вы жили в доме у набоба, который держал вас за тремя решетками. Знаю, что вы сбежали оттуда, перепрыгнув через решетки с помощью раба, подставившего вам свою спину. Знаю и то, что, уже будучи богатой, так как вы взяли у набоба два прекрасных жемчужных браслета, два алмаза и три больших рубина, вы вернулись во Францию, в Брест, где в порту вас настиг ваш злой гений – сойдя с судна, вы наткнулись на Босира, который чуть не упал в обморок, узнав вас, загорелую и похудевшую изгнанницу.

– Господи, да кто же вы? – воскликнула Николь. – Откуда вам все это известно?

– Я знаю, что Босир забрал вас с собой, уверил в том, что вас любит, продал ваши камни, и вы снова очутились в нищете. Знаю, что вы его любите – так, по крайней мере, вы говорите, а поскольку любовь – источник всего доброго, то вы должны быть самой счастливой женщиной в мире.

Олива повесила голову, закрыла лицо рукой, и меж пальцев у нее потекли слезы. Эти жидкие жемчужины, быть может, даже более дорогие, чем те, что были в браслете, но которые, увы, никто не выражал желания купить у Босира.

– И такую гордую и счастливую женщину, – прошептала она, – вы купили сегодня вечером за пятьдесят луидоров.

– Знаю, сударыня, это слишком дешево, – ответил незнакомец с тем непередаваемым изяществом и безукоризненной галантностью, которые никогда не покидают благородного человека, пусть даже в беседе с самым недостойным придворным.

– Напротив, сударь, это слишком дорого. Меня даже удивило, клянусь вам, что женщина вроде меня может стоить пятьдесят луидоров.

– Вы стоите гораздо больше, и я вам это докажу. Нет, нет, не отвечайте, потому что вы ничего не понимаете, и к тому же… – добавил незнакомец, слегка склонившись в сторону.

– И к тому же?

– К тому же сейчас мне нужно все мое внимание.

– Тогда я молчу.

– Нет, почему же, беседуйте со мной.

– О чем?

– Да, Господи, о чем угодно! Говорите самые пустые вещи, это неважно, главное, чтобы мы выглядели поглощенными беседой.

– Хорошо. Все же вы странный человек.

– Дайте руку и пойдем.

Они двинулись по залу среди толпы. Олива расправила плечи, изящество ее головки и гибкость шеи были заметны, несмотря даже на маскарадный костюм; все вокруг оборачивались: в те времена – времена удалых волокит – каждый пришедший на бал в Оперу следил за проходящей мимо женщиной с не меньшим любопытством, чем ныне любители скачек наблюдают за бегом породистого скакуна.

Через несколько минут Олива осмелилась задать какой-то вопрос.

– Молчите! – бросил незнакомец. – Впрочем, говорите, если вам угодно, но не заставляйте меня отвечать. И если будете говорить, то измените голос, держите голову прямо и постукивайте веером по своему воротнику.

Она не посмела ослушаться.

Через несколько секунд наши герои поравнялись с кучкой людей, буквально расточавшей благоухание. В центре этой группы стоял изящный стройный мужчина, непринужденно беседовавший с тремя спутниками, которые слушали его с большим почтением.

– Кто этот молодой человек? – осведомилась Олива. – Вон тот, в прелестном жемчужно-сером домино?

– Граф д'Артуа, – ответил незнакомец. – Но больше ни звука, заклинаю вас!

В тот миг, когда Олива, совершенно потрясенная громким именем, которое только что произнес ее спутник в голубом домино, устраивалась так, чтобы лучше видеть (при этом, следуя неоднократно повторенным наставлениям, она держалась прямо, словно проглотила палку), два других домино, выбравшись из шумной, говорливой группы масок, уединились в проходе вокруг кресел партера, где не было ни одной банкетки.

То было нечто вроде пустынного островка, на который время от времени накатывали группы прогуливающихся, оттесненных из центра зала на его периферию.

– Графиня, обопритесь на эту перегородку, – тихо произнес голос, произведший такое впечатление на голубое домино.

И почти в ту же секунду высокий мужчина в оранжевом домино, чьи дерзкие манеры выдавали скорее человека, состоящего на чьей-нибудь службе, чем галантного придворного, прорезал толпу и, подойдя к голубому домино, доложил: