– Это он.

– Прекрасно, – бросил тот и жестом отпустил оранжевое домино.

После этого он наклонился к Оливе и шепнул ей на ухо:

– Вот теперь, дружочек, мы немножко повеселимся.

– Давно пора, а то вы уже дважды огорчили меня. В первый раз, разлучив с Босиром, который всегда веселил меня, а во второй, напомнив о Жильбере, который столько раз заставлял меня плакать.

– Я стану для вас и Жильбером, и Босиром, – значительно произнесло голубое домино.

Николь вздохнула.

– Поймите только, я вовсе не прошу любить меня, я прошу лишь согласиться на жизнь, которую я создам для вас, иначе говоря, я буду исполнять все ваши фантазии, если иногда и вы будете исполнять мои. И вот одна из них.

– В чем же она состоит?

– Вон то черное домино – немец, мой друг.

– Ах, так!

– Обманщик, он сказал мне, что не пойдет на бал, потому что у него болит голова.

– И вы тоже сказали ему, что не пойдете?

– Совершенно верно.

– С ним женщина?

– Да.

– И кто же она?

– Не знаю. Вы не против, если мы сейчас подойдем к ним? Будем изображать, что вы немка, только не раскрывайте рта, а то по вашему выговору вмиг станет ясно, что вы чистокровная парижанка.

– Хорошо. И вы будете их интриговать?

– О, можете быть уверены. Итак, начнем с того, что вы укажете на них веером.

– Вот так?

– Прекрасно. А теперь говорите мне что-нибудь на ухо.

И то и другое м-ль Олива безропотно исполнила, и притом с легкостью, приведшей в восторг ее спутника.

Черное домино, объект этого маневра, стоял спиной к залу: он беседовал со своей дамой. Она же, чьи глаза сверкали в прорезях маски, заметила жест м-ль Оливы.

– Монсеньор, – шепнула она, – там две маски интересуются нами.

– Не беспокойтесь, графиня. Нас невозможно узнать. И поскольку мы уже на пути к вечной гибели, позвольте мне еще раз повторить вам, что ни у кого в мире не было столь прелестного стана, столь жгучего взгляда. Позвольте мне сказать вам…

– Все, что говорится в маске.

– Нет, графиня, все, что говорится в…

– Не заканчивайте, вы погубите свою душу… И потом, опасность слишком велика: нас услышат соглядатаи.

– Двое соглядатаев! – воскликнул взволнованный кардинал.

– Да, и вот они решились; они подходят к нам.

– Графиня, если они с вами заговорят, измените голос.

К ним действительно подошли Олива и ее спутник в голубом домино, который обратился к кардиналу:

– Маска… – после чего наклонился к уху м-ль Оливы, и она утвердительно кивнула.

– Что тебе нужно? – осведомился кардинал, изменив голос.

– Дама, моя спутница, попросила меня задать тебе несколько вопросов, – ответило голубое домино.

– Задавай, но побыстрее, – бросил г-н де Роган.

– Даже если они будут весьма нескромными, – прибавила тоненьким голосом г-жа де Ламотт.

– Настолько нескромными, – заметило голубое домино, – что ты, любопытная, не поймешь ни слова.

И он вновь склонился к уху м-ль Оливы, которая опять кивнула. Тогда незнакомец на безукоризненном немецком задал кардиналу вопрос:

– Монсеньор, ответьте, вы влюблены в эту женщину, вашу спутницу?

Кардинал вздрогнул.

– Вы сказали «монсеньор»? – осведомился он.

– Да, монсеньор.

– В таком случае вы ошиблись: я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Ваше преосвященство, не стоит запираться: это бессмысленно. Я узнал вас, и дама, которую я сопровождаю, велела мне передать, что также узнала вас.

Он наклонился к Оливе и шепнул ей:

– Кивните в знак подтверждения. Делайте то же самое всякий раз, когда я сожму вам руку.

Олива кивнула.

– Вы удивляете меня, – промолвил сбитый с толку кардинал, – кто эта дама, которую вы сопровождаете?

– О монсеньор, я-то думал, что вы уже узнали ее. Она сразу распознала вас. Правда, ревность…

– Ваша спутница ревнует меня? – с некоторым даже высокомерием ответил незнакомец.

– Что он вам сказал? – живо заинтересовалась г-жа де Ламотт, которую страшно раздражало то, что разговор ведется на немецком, то есть совершенно непонятном ей языке.

– Ничего, пустяки.

Г-жа де Ламотт гневно топнула ножкой.

– Сударыня, – обратился кардинал к Оливе, – молю вас, скажите только одно слово, и обещаю, что тотчас узнаю вас.

Г-н де Роган говорил по-немецки, Олива, разумеется, ничего не поняла и склонилась к голубому домино.

– Сударыня, – воскликнул тот, – заклинаю вас, ни слова!

Эта таинственность разожгла любопытство кардинала. Он взмолился:

– Всего одно слово по-немецки! Это ничуть не скомпрометирует вас!

Голубое домино, делавшее вид, будто оно выслушивает распоряжения м-ль Оливы, почти тотчас же сказало:

– Ваше высокопреосвященство, вот подлинные слова моей спутницы: «Тот, чья мысль не бдит ежечасно, чье возражение не заполнено бессменно предметом любви, не любит; он не должен говорить о любви».

Кардинала, похоже, потрясли эти слова. Поза его свидетельствовала о величайшем удивлении, почтительности, восторженной преданности.

– Это невозможно, – пробормотал он по-французски.

– Что невозможно? – жадно поинтересовалась г-жа де Ламотт, понявшая из всего разговора только эти два слова.

– Ничего, сударыня, ничего.

– Монсеньор, мне кажется, что вы принуждаете меня играть дурацкую роль, – произнесла она с досадой.

И г-жа де Ламотт отняла свою руку у кардинала. Но де Роган не только не взял ее снова под руку, но, похоже, даже не заметил этого; он полностью был поглощен немецкой дамой.

– Сударыня, – обратился он к незнакомке, все так же неприступной и недостижимой за стеной из атласа, – то, что сейчас произнес от вашего имени ваш спутник, это… немецкие стихи, которые я читал в одном доме, который, быть может, знаком и вам?

Голубое домино сжало руку м-ль Оливы. Она кивнула. Кардинал вздрогнул.

– И этот дом, – нерешительно произнес он, – называется Шенбрунн[64].

Олива кивнула.

– Стихи были написаны августейшей рукой золотым стилетом на столе вишневого дерева?

И снова утвердительный кивок.

Кардинал молчал. Он был потрясен. Он пошатнулся и протянул руку в поисках опоры.

Г-жа де Ламотт, стоя в двух шагах от него, с интересом наблюдала, чем кончится эта странная сцена.

Рука кардинала встретила руку голубого домино.

– А вот продолжение, – сказал принц де Роган. – «Но тот, кто всюду видит предмет любви, кто узнает его в цветке, в благоухании, за непроницаемым покровом, может молчать: голос его звучит в сердце, и для счастья ему достаточно, что другое сердце слышит его».

– О, да тут никак по-немецки говорят, – раздался молодой, звонкий голос из группы, приблизившейся к кардиналу.

– Давайте послушаем. Маршал, вы понимаете по-немецки?

– Нет, ваше высочество.

– А вы, Шарни?

– Понимаю, ваше высочество.

– Граф дАртуа! – воскликнула Олива, прижимаясь к голубому домино, поскольку на нее довольно бесцеремонно напирали четыре маски.

В этот миг в оркестре загремели фанфары, и пыль с паркета, и пудра с париков взметнулись радужными облаками к горящим люстрам, чей свет золотил этот туман, пахнущий амброй и розой.

В общей суматохе кто-то из масок задел голубое домино.

– Осторожней, господа, – властно произнесло оно.

– Сударь, – ответил ему замаскированный принц, – вы же видите, нас толкают. Просим прощения, сударыни.

– Идемте отсюда, ваше высокопреосвященство, – шепнула г-жа де Ламотт.

И вдруг чья-то невидимая рука сдернула капюшон с головы м-ль Оливы, развязанная маска упала, и в полумраке, создаваемом тенью первого яруса, нависающего над партером, на миг явилось ее лицо.

Голубое домино вскрикнуло – преувеличенно встревоженно, Олива – испуганно.

И как бы в ответ этому двойному вскрику раздались четыре удивленных возгласа.

Кардинал чуть было не лишился чувств. Если бы он сейчас упал, то, вне всяких сомнений, упал бы на колени.