– По правде сказать, нет.

– Я вам помешал?

– Нет. Вы, должно быть, хотите сообщить мне какую-нибудь интересную новость?

– Нелепый и комический слух…

– А, сплетню.

– Вы совершенно угадали, брат.

– И она вас повеселила?

– Да, своей необычностью.

– Какая-нибудь пакость обо мне?

– Бог свидетель, брат, если бы это было так, я не позволил бы себе смеяться.

– Значит, о королеве.

– Представьте себе, государь, мне серьезно, да, да, самым серьезным образом, сообщили… Держу пари, ни за что не угадаете!

– Послушайте, брат, после того как мой наставник велел мне восхищаться ораторскими приемами у госпожи де Севинье[90] как образцами стиля, я перестал ими восхищаться. Так что давайте к делу.

– Хорошо, – пробормотал граф Прованский, несколько опешив от такого резкого приема. – Говорят, будто королева на днях выкинет. Как вам это нравится?

И королевский брат рассмеялся.

– Будь это правдой, это было бы крайне прискорбно, – хмуро произнес король.

– Но ведь это неправда, не так ли?

– Да, неправда.

– И неправда, что видели, как королева ждала у калитки возле прудов?

Неправда.

– В тот день, помните, когда вы приказали запереть ворота в одиннадцать?

Не помню.

– Но все равно, представьте себе, брат, ходит слух…

– Что такое слух? Где он ходит? Кто он такой?

– Глубокая мысль, брат, весьма глубокая! Действительно, что такое слух? Так вот, это неуловимое, непостижимое существо, именуемое слухом, утверждает, будто королеву видели в половине первого ночи под руку с графом д'Артуа.

– И где же?

– Они направлялись в дом графа д'Артуа, в тот, что позади конюшен. Неужто ваше величество не слышали про эту гнусность?

– Как же, слышал, брат, слышал. Об этом постарались.

– То есть как, государь?

– А разве не вы вложили свою лепту, чтобы я услышал?

– Я?

– Да, да, вы.

– Но каким же образом, государь?

– К примеру, посредством четверостишия, которое было напечатано в «Меркюр».

– Четверостишия? – переспросил граф Прованский, и лицо его еще сильней побагровело.

– Не секрет же, что вы любимец муз.

– Но не настолько…

– Чтобы сочинить четверостишие, кончающееся строчкой: «Елена не призналась Менелаю»?

– Государь!

– Не отпирайтесь. Вот оригинал четверостишия. Это же ваш почерк. В поэзии я не сведущ, зато разбираюсь в почерках.

– Государь, одно безумство влечет за собой другое.

– Уверяю вас, граф, безумство – это то, что сделали вы, и меня поражает, как мог философ совершить подобное безумство, – уж оставим за вашим четверостишием это определение.

– Вы суровы ко мне, государь.

– По вине и кара, брат. Вместо того чтобы сочинять эти стишки, вы могли бы поинтересоваться, что делала королева, как это сделал я, и тогда вместо четверостишия, направленного против нее, а следовательно против меня, вы написали бы вашей невестке мадригал. Вы скажете, что это вас не вдохновляет, но я предпочитаю скверное послание хорошей сатире. Кстати, Гораций, ваш любимый поэт, говорил то же самое.

– Государь, вы удручаете меня.

– Ну, а если вы в отличие от меня не были уведомлены о невинности королевы, – продолжал король суровым тоном, – то, право, лучше бы перечли вашего любимого Горация. Ведь это же он прекрасно сказал – прошу простить за мою латынь:

To есть «Вот наилучшее: если я буду так поступать, стану приятней жить и буду приятней друзьям». Вы перевели бы это гораздо изящней, но, думаю, смысл я передал.

И, преподав такой урок, скорей по-отцовски, чем по-братски, добрый король замолчал, ожидая, что провинившийся начнет оправдываться.

Граф Прованский некоторое время молчал, обдумывая ответ, но выглядел он не то чтобы смущенным, а скорей оратором, ищущим, как бы поделикатней выразиться.

– Государь, – наконец произнес он, – при всей суровости вашего приговора у меня есть средство оправдаться и остается надежда на прощение.

– Слушаю вас, брат.

– Ведь вы обвиняете меня в том, что я заблуждаюсь, а не в том, что у меня дурные намерения?

– Разумеется.

– Но если это так, то ваше величество, признающий, что человеку свойственно заблуждаться, соблаговолит признать, что кое в чем я не заблуждаюсь.

– Брат, я вовсе не намерен отрицать ваш ум, он силен и глубок.

– Но, государь, как же мне не заблуждаться, слыша все то, что болтают вокруг? Воздух, в котором живем мы, члены царствующего дома, напоен клеветой, да мы и сами пропитаны ею насквозь. Я ведь не утверждал, что верю, я сказал, что мне говорили.

– Вы правы, так оно и есть, но…

– Четверостишие? О, поэты – своеобразные существа, и потом, не лучше ли было бы ответить снисходительной критикой, которая могла быть воспринята как предостережение, чем супить брови? Угрожающие позы в стихах не оскорбляют, это не то что памфлеты, по отношению к которым следовало бы просить ваше величество проявить строгость, памфлеты вроде того, какой я вам сейчас покажу.

– Памфлет!

– Да, государь. И я вынужден решительно настаивать на указе о заключении в Бастилию подлого автора этой гнусной пачкотни.

Король резко встал.

– Ну-ну, посмотрим, – сказал он.

– Государь, я, право, не знаю, должен ли я…

– Обязательно должны. В подобных обстоятельствах нечего церемониться. Памфлет у вас?

– Да, государь.

– Давайте его.

И граф Прованский извлек из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны», несчастный пробный оттиск, который вопреки трости Шарни, шпаге Филиппа и камину Калиостро прорвался в свет.

Король принялся просматривать его с быстротой человека, привычного выбирать и читать самые интересные пассажи в книге или газете.

– Гнусность! – воскликнул он. – Гнусность!

– Видите, государь, там утверждается, что моя сестра была на сеансе у Месмера.

– Да, она там была.

– Была? – вскричал граф Прованский.

– С моего позволения.

– О государь!

– И вывод о ее неблагоразумии я делаю вовсе не оттого, что она была у Месмера, так как я позволил ей поехать на Вандомскую площадь.

– Ваше величество не разрешили ей приближаться к ванне и принимать участие в эксперименте…

Король топнул ногой. Граф Прованский произнес эти слова как раз в тот миг, когда Людовик XVI пробегал самый оскорбительный для Марии Антуанетты кусок, то есть рассказ о ее мнимом пароксизме, о судорогах, сладострастных стонах, одним словом, обо всем том, чем у Месмера привлекла к себе внимание м-ль Олива.

– Нет, это невозможно, невозможно, – побледнев, повторял король. – Должна же знать полиция, что там происходило!

Людовик XVI позвонил и приказал:

– Господина де Крона! Найдите мне господина де Крона!

– Государь, сегодня как раз день еженедельного доклада, и господин де Крон ожидает в Эй-де-Беф[92].

– Пусть войдет.

– Брат, позвольте мне уйти, – фальшивым голосом произнес граф Прованский и сделал вид, будто собирается уходить.

– Останьтесь, – велел Людовик XVI. – Если королева виновата, то что ж, вы – член семьи и можете это знать, но если невиновна, вам тоже должно это стать известно, так как вы подозревали ее.

Вошел де Крон.

Увидев у короля графа Прованского, он первым делом выразил свое глубочайшее почтение двум первым лицам королевства, после чего обратился к монарху:

– Государь, доклад готов.

– Сперва, сударь, объясните, – потребовал король, – каким образом в Париже был опубликован постыдный памфлет, направленный против королевы.

– «Аттенаутна»? – осведомился г-н де Крон.

– Да.

– Государь, его напечатал газетчик, именуемый Рето.

– Как же так? Вы знаете его имя и не воспрепятствовали публикации, а когда памфлет появился, не арестовали его?