Шофером такси оказался тот самый граф Львов, приятель Никиты. У него при виде меня сделалось сконфуженное лицо, он даже отвернулся, сделав вид, что меня не заметил. Он, наверное, испугался, что я сейчас подойду и стану у него о Никите спрашивать или просить ему что-нибудь передать!

Да он с ума сошел, если возомнил такое!

Я не стала больше ждать и ушла, думая, что адмирал о моей просьбе, конечно, позабудет, отца я больше не увижу и решение о работе мне придется принимать самой. Однако ничего подобного: швейцар отцу все передал, и он ко мне пришел рано утром – сразу после закрытия ресторана. Метро еще не работало: отец сказал, что его привез Львов. Подозреваю, что в машине его ждала Анна, очень хотелось мне отца спросить, так это или нет, но я знала, что это выльется в тяжкий разговор, но мне его стало жаль: у него от усталости было даже не бледное, а голубоватое какое-то лицо, и я решила не выяснять отношений, я этого вообще по жизни терпеть не могла, а сразу, не тратя времени, сказала, что хочу пойти в манекены в «Ланвен».

Он еще больше побледнел. Я думала, он не позволит, думала, начнет меня бранить… Там, в «Ланвен», пока я переодевалась, я перемолвилась словцом с одной девушкой, это была знаменитая в будущем Теа Бобрикова, хотя тогда ее еще никто не знал, – и она мне со смехом рассказала, как мать не пускала ее работать манекеном, даже заперла в комнате на ключ, но в доме нечего было есть, вот она ее и выпустила. Я испугалась: а вдруг отец что-то подобное сделает? И тогда мне придется сказать, что у него больше нет власти надо мной, что это мое желание посоветоваться с ним – всего лишь дань приличиям, уступка нашим родственным отношениям, о которых я помню и которые ценю, а он их приносит в жертву своей похотливой жене, как принес ей в жертву нашу семью, жизнь моей матери, в конце концов… И мы рассоримся навеки!

Но нет, отец ничего мне не стал запрещать, только пробормотал:

– А если я буду тебе давать больше карманных денег, ты все равно пойдешь на работу?

– Конечно, – сказала я сколько могла спокойно. – Дело вовсе не в деньгах, разве ты не понимаешь?

– Ну да, – пробормотал отец. – Она мне так и сказала, что дело не в деньгах… что тебе нужна своя собственная жизнь и мне придется тебя отпустить …

Разумеется, я немедленно поняла, о ком идет речь. Итак, она и тут должна была вмешаться и поучить моего собственного отца, как себя вести с родной дочерью! И мне сразу расхотелось работать в «Ланвен», наоборот – захотелось назло ей сказать отцу, что да, я приму денег от них с Анной, и чем больше, тем лучше!

Но все-таки я не в силах была жить ей обязанной. И я промолчала.

– Ну хорошо, – неохотно сказал отец, – я тебя благословляю. Только при одном условии: контракт подписывать я с тобой пойду.

Я вспомнила об еще одном условии, которое мне выставила мадам Ланвен: непременно подстричься… но уж об этом я отцу не сказала!

Мы простились очень нежно, он ушел, а с четверга началась моя новая жизнь, которая принесла море впечатлений, помогла стать богатой, завести семью… но так и не помогла моему глупому сердцу обрести хоть каплю покоя и забвения.

– Алёна, вы что же ничего не пьете? – прервала это взаимное созерцание Марина, подошедшая с двумя бокалами вина в руках. – Возьмите-ка. Знаю, что вы не любите красные вина, но белого здесь нет, а это отличное «Мерло» из подвалов Жильбера, который и поит всю нашу тусовку.

И она подбородком (руки-то были заняты) указала на вице-мэра, который как раз в эту минуту шел мимо с какой-то странной зеленой бутылкой без этикетки и пустым стаканом в руках. Неосторожное телодвижение Марины не осталось незамеченным: Жильбер с улыбкой обернулся и спросил:

– Как вам мое «Мерло»?

– Отличное! – искренне закивала Марина.

Алёна тоже кивнула – из вежливости, а потому без особого энтузиазма, что не осталось не замеченным Жильбером:

– А вам не нравится?

Неудобно человеку, который тебя угощает по доброте душевной, ляпнуть, что терпеть не можешь красное вино, тем паче – сухое. В Бургундии такое признание равносильно признанию в нетрадиционной сексуальной ориентации, в подверженности приступам буйного помешательства – словом, в каком-то тайном, постыдном, отвратительном пороке. Поэтому Алёна наврала на той обычной смеси английского и французского, к которой она пристрастилась в последнее время, как пристрастилась к помидорам с овечьим сыром «Mozzarella»:

– Я сегодня плохо спала, рано встала, боюсь, если выпью, сразу усну, а жалко, здесь интересно.

При этом она не удержалась-таки: снова поглядела в сторону Игоря номер два. И обнаружила, что и он по-прежнему не сводит с нее своего напряженного взгляда, под которым Алёна мгновенно ощутила всю глубину выреза своего сарафанчика. Да уж, это и в самом деле было чрезвычайно интересно!

– Послушайте, шер мадам, – вдруг заговорщически сказал Жильбер, – я вас отлично понимаю. После красного вина даже меня порою клонит в сон, а ведь я вырос на нем, так сказать, всосал с молоком матери. Но пробовали ли вы «Ратафью»? – И он покачал зеленой бутылкой, которую держал в руках.

– Никогда в жизни, даже не знаю, что это такое – «Ратафья», – всмотрелась Алёна сквозь зеленый бочок.

– Ну что вы, это такое чудо! – воскликнула Марина. – Местное вино, очень крепкое, на основе виноградного спирта и так называемой «воды жизни», которую делают из виноградных косточек. Правильно, да, Жильбер?

Тот подмигнул:

– В общих чертах правильно, а в частности я вдаваться не стану, чтобы не выдать некоторых тайн приготовления. А то вдруг приедете в Россию и наладите там массовое производство «Ратафьи»!

Алёна вежливо посмеялась незатейливой шутке, а Жильбер, довольно улыбаясь, сунул ей в руку тот стакан, который нес, а потом налил в него из своей зеленой бутылки какой-то золотистой жидкости – очень красивой, более насыщенного цвета, чем шампанское, ну и без пузырьков, конечно, восхитительно, сладко пахнущей не то липой, не то розами, не то дивными, похожими на крошечные белые зонтики, цветами той неведомой лианы, которая обвивала все деревья в окрестностях Мулена и благоухала почти как черемуха… райская черемуха!

Не ожидая приглашения, Алёна приложилась в бокалу, глотнула холодной сладкой прелести раз и другой, а потом просто сбилась со счета глотков и уже не отрывалась, пока не выпила до дна.

– Браву! – сказал Жильбер с искренним восхищением. – Вижу истинного ценителя. Говорят, кто пьет первый стакан «Ратафьи» залпом, человек очень азартный и везучий. И уж спать вам не скоро захочется после этого вина, уверяю вас! Ничто так не бодрит, как стаканчик холодной «Ратафьи»!

– C’est vrai, это правда, – внезапно послышался незнакомый мужской голос за Алёниным левым плечом, и она невольно вздрогнула, как будто с нею заговорил тот, кто всегда таится за левым плечом каждого человека…

Впрочем, серой не пахло – пахло тем же самым приснопамятным ей «Фаренгейтом», которым всегда, словно облаком, был окружен идол ее сердца. Алёна обреченно вздохнула, обернулась, встретила насмешливый взгляд черных глаз – и, как и следовало ожидать, обнаружила за спиной не кого иного, как того самого волнующего незнакомца в мокасинах на босу ногу и бледной футболке под пиджаком. Того самого, который так напоминал ей Игоря.

Разумеется, уж напоминать так напоминать во всем, вплоть до парфюма!

– «Ратафья» Жильбера – одно из моих лучших воспоминаний о Мулене, – проговорил он.

Ну просто деваться некуда от воспоминаний! И голос такой же мягкий, бархатный, как у возлюбленного придурка!

Алёна чувствовала себя не вполне удобно после того, как проявила полное отсутствие хороших манер и осушила до дна стаканчик, словно заправская выпивоха, а потому сконфуженно улыбнулась. Но ее смущение было просто ничто по сравнению со смущением Жильбера, который как-то странно заюлил, вцепился в рукав пиджака незнакомца и принялся тащить его в сторону, не то стесняясь таких похвал в адрес своей «Ратафьи», не то желая как можно скорей увести этого мужчину с глаз долой. Он так старался, что практически совлек с незнакомца его расстегнутый пиджак!