Поехали!

Старые часы на церковной колокольне пробили один раз, что означало половину восьмого.

– Прекрасно, – сказал Морис. – Аккуратность – вежливость королей!

О, можно вообразить, что творилось в эти минуты в моей бедной голове! Сколько нахлынуло на меня подозрений – самых ужасных, самых противоречивых, самых пугающих!..

Что значат эти слова Робера? Они с Никитой в заговоре – в заговоре против моего отца? А может быть, и Анна с Максимом – их совместные жертвы? И доктор Гизо помогает им обоим, а тот анализ крови моего мужа, который видела Настя, всего лишь фальшивка, прикрытие, удобный предлог для общения с доктором… И вообще, может быть, Настя все выдумала, наврала мне из обыкновенной зависти к моему браку, да невольно сообщила мне о преступлении. Мой муж здоров, но он сообщник Никиты.

Ради всего святого, но зачем им быть сообщниками? Почему им понадобилось вместе убивать Анну с Максимом, а потом и моего отца? Неужели и Робер был влюблен в Анну?

Этой дурацкой догадке была по дурости равна следующая: а что, если Никита и Робер действуют по заданию большевиков и расправляются в Париже с неугодными и чем-то опасными им людьми? О таких агентах Чека уже ходили страшные слухи среди эмигрантов…

Боже ты мой, просто поразительно, как много чепухи может родиться в голове за какое-то мгновение! Ведь не дольше мгновения длилась пауза между словами моего мужа: «Сторож видел вас с отцом моей жены и все рассказал» – и следующей репликой Никиты:

– Рассказал – кому?

– Викки.

Глубокий, резкий выдох у самого моего уха. Мне показалось, до меня долетело даже тепло дыхания Никиты, и я невольно зажмурилась, потому что глаза мои заволокло слезами.

Господи, ну зачем только я проснулась? Зачем стала подслушивать? Во многом знании – многая печаль, эту древнюю истину я постигла теперь на моем собственном печальном опыте… уже в который раз постигла, а все никак не могу жить по принципу: «Неведение – благо!»

– Вике? – повторил Никита на свой лад мое имя – он никогда не называл меня иначе, хоть меня это и злило. – Рассказал Вике?! Боже ты мой… И что же она?.. Могу себе представить…

– Не можете, – с усмешкой перебил его Робер. – Не можете, Шершнефф! Знаете, что она сказала? Якобы вообще ничего не слышала. И не поняла ни слова из того, что Федор ей наговорил.

– Одно из двух, – сказал задумчиво Никита, – или она не придала этому значения, или…

– Или, Шершнефф, – снова перебил его Робер. – Или! Она разыграла эту милую сценку по той же, все по той же старой причине, можете не сомневаться. Ради вас.

Новый тяжкий вздох Никиты был ему ответом, да и мне с трудом удалось сдержать такой же вздох.

Итак, Робер все знает о моих негаснущих чувствах! Откуда, каким образом?..

Да какая, собственно, разница? Знает – и смиряется с этим, потому что Никита в свое время спас ему жизнь, более того – Робер имеет какие-то общие темные дела с человеком, в которого тайно и страстно влюблена его жена, замышляет с ним за моей спиной какие-то заговоры против моих близких… что же, из мести мне?

Нет, я воистину была полусумасшедшей тогда. И слепой, безнадежно слепой!

Однако мне суждено было прозреть в течение нескольких ближайших минут… самых мучительных минут в моей жизни!

– Шершнефф, что же вы наделали, Шершнефф! – вдруг тихо, в горьком отчаянии проговорил Робер. – Как вы могли оказаться столь неосторожны! Ведь если сторож скажет кому-то еще, на вас падет подозрение! Припомнят прошлый случай, а это значит, что наше новое предприятие под угрозой!

– Ламартин… – В голосе Никиты звучала та же боль, что и в голосе моего мужа. – Простите меня. Не понимаю, как я мог так оплошать. Вот уже второй раз я недооцениваю наблюдательности окружающих. То моя… то моя секретарша Анастази увидела меня с Гизо, теперь этот сторож. Я всегда боялся только одного в жизни: роковых случайностей, которых невозможно предусмотреть! И вторично нарываюсь на них. Но вы не тревожьтесь, Ламартин. Я выполню наш уговор, сдержу слово – чего бы мне это ни стоило. Сторож будет молчать.

– Будет молчать? – повторил Робер. – То есть вы его?.. Да вы что? Я не хочу, чтобы мой уход был ознаменован лишними смертями, не хочу предстать перед Господом с таким камнем на шее. Если уж я греха своей смерти взять на душу не хочу, неужели вы думаете, я заберу с собой жизнь этого сторожа, вся вина которого состоит лишь в том, что он видел вас и решил предостеречь мою жену? Да и вашу душу я не хочу отягощать лишним грехом. Довольно той жертвы, которую вы принесли Анне, убив этого…

– Оставьте в покое Анну! – глухо, предостерегающе произнес Никита. – Нет такой жертвы, которой я не принес бы ради нее! Это был мой долг перед ней!

– Жертва ради нее? – печально усмехнулся Робер. – Да бросьте, Шершнефф! Она не хотела смерти этого мальчишки, тут вы разочлись не с ней, а с собственной ревностью.

– О нет, о нет! Я знаю, ей было невыносимо представлять, что она покинет этот мир, а ее возлюбленный станет принадлежать другой. Максим не был так предан ей, как я, он нашел бы утешение и плоти, и сердцу после ее кончины. Он изменил бы ее памяти – может быть, уже скоро. Я убежден, что в глубине души она хотела владеть им в вечности, только не решалась просить меня об этом. Поверьте – я знаю это, ведь я читал в ее душе, как в открытой книге. Именно в этом и состояло ее последнее желание.

– Вы сумасшедший, Никитб, – с тоской сказал мой муж, делая это нелепое французское ударение на последнем слоге. – Вы сумасшедший, и нет предела моему отчаянию, потому что вы были моей последней надеждой – как тогда, в подвалах петроградских застенков. Тогда вы спасли меня, но теперь… Как я могу теперь настаивать на том, чтобы вы выполнили наш уговор? Ведь если болтовня сторожа пойдет дальше, если даже самая малая тень подозрения падет на вас, нам с Гизо уже не удастся утихомирить следователя. Он еще в прошлый раз был убежден, что убийца – вы. Сами знаете, какое влияние пришлось употребить, чтобы свести дело к амигдалину. Но теперь…

– Гизо поклялся мне, что амигдалина больше не найдут, – проговорил Никита. – Вы же знаете, что в прошлый раз мы прибегнули к этому средству лишь из-за Максима, лишь для того, чтобы создать видимость случайности его смерти. Если бы Анна была одна, этого не понадобилось бы.

– Вы не понимаете, не понимаете! – отчаянно твердил Робер. – Три смерти подряд – и все умершие так или иначе были связаны с вами… Пойдут разговоры… непременно пойдут. И если вы женитесь на моей вдове, как мы и договаривались… я не хочу, чтобы Викки стала женой человека, имя которого запятнано подозрениями в убийствах! Я привязался к ней, я хочу, чтобы она была не просто хорошо обеспечена, но и счастлива, особенно теперь, когда она беременна. Я гораздо лучше знаю ее, чем прежде, и боюсь, что она и сама не захочет выйти за вас, особенно если все же восприняла всерьез слова сторожа, а главное, если потом, когда дойдет черед до меня, вы оставите хоть малейший след… Я теперь не верю, что мою смерть вы сумеете устроить чисто. А ведь это было непременным условием нашей сделки!

– Послушайте, Ламартин, – примирительно сказал Никита, – но ведь мы можем расторгнуть наш уговор. Неужели вы думаете, что я буду принуждать вас… может быть, вы все же найдете в себе силы потерпеть и дожить то, что предопределено?.. Гизо говорил, что срок, отпущенный вам, скоро истечет, вам остался максимум год. Простите, что напоминаю вам, но ведь вы и сами это знаете. Гизо уверял, что с помощью морфия он сможет облегчить ваши мучения.

– Вы с ума сошли! – с болью выдохнул Робер. – Вы не знаете, что каждый день жизни для меня – это ад. Вы даже не можете вообразить тех болей, которые я терплю. Морфий? Да ведь я живу только на нем. И с каждым днем мне нужна все большая доза. Да, я богат, я могу тратить на наркотики какие угодно деньги, но я… я боюсь превратиться в наркомана, потерять человеческий облик, а я нахожусь на грани этого, когда начинаются приступы. Я жду смерти, как свидания с возлюбленной женщиной, а вы говорите – расторгнуть договор! Как можно говорить об этом! Вам известно, что я готов исполнить его немедленно, хоть сейчас! Но вы… вы повели себя неосторожно! Вы поставили под удар будущее моей жены, моего ребенка! А ведь вы обещали…