Рядом с ним стоял на перроне носильщик с кофром – то есть, очевидно, этот господин тоже ждал посадки в вагон. Совершенно непонятно было, почему возмущался Пуаре. Не решил же он, что его манекенам предоставят отдельный вагон? И вообще, при чем тут я? Почему он смотрит на меня, как на грешницу, которую вот-вот прикажет закидать камнями?

И я спросила еще раз:

– В чем дело, патрон? Чем я провинилась?

– Она еще спрашивает! – фальцетом выкрикнул Пуаре. – А это кто, по-вашему?!

И он вновь ткнул пальцем в того человека в светлом пальто.

Этого господина я видела впервые в жизни, о чем и сообщила патрону.

– Я не верю ни одному вашему слову! – прокудахтал Пуаре. – Если вы видите его впервые в жизни, почему же тогда он хотел с вами познакомиться?

Какое-то время я стояла столбом, а потом просто-таки покатилась со смеху, а со мной – и все остальные девушки.

Господин в светлом пальто посмотрел на меня, вынул изо рта сигару, улыбнулся – а потом тоже начал смеяться.

Я вдруг поняла, что именно казалось странным в его лице. Он был довольно молод – не старше тридцати, но его лицо смахивало на лицо симпатичного гнома. Симпатичного, печального, усталого – и в то же время похотливого гнома…

Я отвела глаза, внезапно взволновавшись. Я ведь не знала, что вижу перед собой Робера-Артюра-Эдуара Ламартина.

Моего будущего мужа.

Всю ночь Алёна убеждала себя, что Никита ей померещился, что это был просто-напросто глюк, что никакого Никиты вообще не существует в природе, однако отправиться наутро на пробежку не решилась, а размялась в заброшенном саду, то и дело оступаясь в заросли крапивы, отцепляя от шортов высокие побеги ежевики, которая держалась за них крепче какого-нибудь держи-дерева, о котором Алёна только в книжках читала…

Прыгая и задирая ноги среди одичалых слив, она сделала два открытия. Во-первых, урожай на мирабель в этом году оказался совершенно изумительный: в траве валяется несчетное количество желтеньких хорошеньких сливок, которые завтра уже пропадут, а сегодня из них просто грех не наварить варенья для гостеприимных хозяев. Во-вторых, она подумала, что зря осторожничает: если Никита Шершнев появился в Мулене с целью прикончить чрезмерно любопытную и слишком много знающую писательницу, то ему вовсе незачем ноги бить и гоняться за нею по лесным дорогам с пистолетом или снайперской винтовкой на изготовку. Вот здесь, в саду, ее достать легче легкого – тихо и спокойно. Ветер шумит в вершинах каштанов соседнего двора – такого же, кажется, заброшенного, как и сад Брюнов, – так шумит, что ни выстрела слышно не будет, ни чужих шагов. Алёна и не заметит, если кто-то выберется вон из тех обгорелых развалин, чуть видных сквозь деревья, подкрадется к ней, положит руку на плечо, принуждая обернуться, а то и без предупреждения сунет перышко в бок…

Господи, какая жуткая фраза. Откуда это вдруг на ум пришло, из какого пошлого криминального романа?!

Может быть, из романа некоей Дмитриевой?

Алёна неожиданно для себя захохотала и принялась собирать сливы. Бред, бред: ну каким образом Никита мог узнать, куда она уехала?! Призрак, призрак…

И она с легким сердцем отправилась в дом за какими-нибудь махотками, чеплашками и прочими мисками. Сбором урожая она занималась часа три, так что Марине нынче пришлось самой варить для Лизочки манную кашу и кормить ребенка, который этим оказался очень недоволен. Наконец Марина отправилась проведать Алёну в саду и пришла в ужас, увидев количество собранной мирабели.

– Алёна, да вы что?! – вскричала она в ужасе. – Куда столько?! У нас и сахару-то на столько нет, а банки вообще наперечет.

– За сахаром Мориса пошлем в магазин в Тоннер, – безапелляционно ответила Алёна. – Насчет банок – это да, это серьезнее. Ладно, угомонюсь, так и быть, уговорили. Хватит и этого. Поможете мне отнести сливы, хорошо?

– А кто их будет чистить? – спросила Марина, идя меленькими шагами, словно балансируя, – не дай бог рассыпать сливы, набранные с горкой в пластмассовый ковшик.

– Чистить? – Алёна запнулась и чуть не усеяла своей мирабелью округу.

Чистить! Она даже не подумала об этом! А ведь косточки вынуть надо обязательно, потому что, всем известно: в косточках вишен и слив, а также абрикосов таится такая опасная штука, «амигдалин» называется, от которой человек, покушавши варенья или компоту, запросто может помереть. Ведь этот амигдалин – какой-то жуткий родственник синильной кислоты: сияющего цианида, как выразилась однажды великая и ужасная Агата Кристи…

Варенье с цианидом – это, конечно, ни к чему, однако при мысли о том, что придется булатным вострым ножичком (тем самым пошлым криминальным перышком!) ковырять всё это несметное количество желтенькой, мягкой, нежной мирабели, превращая ее в некрасивую кашу, Алёне захотелось повернуть назад и высыпать свою добычу туда, где она и была добыта, – в траву под деревьями.

Марина покосилась на примолкшую гостью и по ее вытянувшемуся лицу мигом поняла, какая печаль вдруг охватила Алёну.

– Мы вот что сделаем, – сказала она. – Мы позвоним Николь – ну, хозяйке этого дома – и спросим, у кого из соседок здесь есть такая штука, которой косточки выбивают. У меня в Париже у самой она есть, и даже электрическая, но не возвращаться же в Париж, верно?

– Здорово! – вскрикнула восхищенная Алёна. – Мне такое и в голову не пришло – насчет косточковыбивалки, но я вообще жутко отсталая в техническом смысле. И позвонить Николь мне бы тоже в голову не пришло. Все же я женщина прошлого века. Пошли скорей звонить! А кстати, Марина, вы не знаете, что это за сгоревшие развалины видны через заросли сада?

– Сгоревшие развалины? – нахмурилась Марина, вспоминая. – А, у церкви, знаю! То есть я знаю, что они у церкви, но не знаю, что там сгорело. Я ж не здешняя, никаких местных легенд и преданий мне неизвестно. Но мы у Николь спросим. Про косточковыбивалку, а заодно и про развалины.

– Тогда пошли скорей звонить! – обрадовалась Алёна.

Позвонить-то они позвонили, однако насчет развалин Николь и сама ничего толком не знала, кроме того, что это был дом какой-то русской старухи, эмигрантки, жившей в Мулене лет двадцать назад. Николь хотела узнать подробней у родителей, но их, как назло, не оказалось дома. Она посоветовала поспрашивать о развалинах, если так уж любопытство разбирает, у кого-нибудь из местных муленских старожилов, у той же Жаклин, к которой придется так и так идти, поскольку единственная на всю деревню машинка для выбивания сливовых косточек находится именно у нее.

При виде этой машинки Марина подняла брови и пробормотала:

– Полный отстой! – конечно, чуть слышно, а впрочем, Жаклин все равно не понимала по-русски.

Алёна же смотрела на этот полный отстой (воронка, рычажок, лоток для ягод и коробочка для выбитых косточек) с детским любопытством и не менее детским восторгом. Честно говоря, машинке (отнюдь не электрической) было примерно столько же лет, сколько и ей, но, как и Алёна, эта косточковыбивалка была еще хоть куда, с какой стороны ни взгляни. Надо было слышать, как лихо она щелкала, надо было видеть, с какой прытью выбивала косточку из мирабели!..

Жаклин даже засмеялась, глядя на изумленную улыбку Алёны. Конечно, она при этом подумала, что барышня явилась из страны barbares и sauvages, варваров и дикарей, однако на мнение Жаклин Алёне было наплевать, это раз, а во-вторых, что делать, если насчет страны – все правда?

Пришел Жильбер и принялся нахваливать хозяйственную сноровку Алёны, которая первая из всего Мулена пришла в этом году за косточковыбивалкой. Обычно выстраивается очередь, но пока еще даже они с Жаклин не брались за мирабель. При этом он с легкой укоризной посматривал на жену, а Алёна вспоминала ухоженный цветник, и чистенький скотный двор, и такой же птичник, украдкой оглядывала сверкающую кухню и думала, что все на свете относительно. По сравнению с хозяйственной сноровкой Жаклин аналогичная сноровка Алёны равна даже не нулю, а минус ноль целых, одна сотая, но, конечно, рассказывать об этом Жильберу не нужно, не то он опять уставится на нее, будто на еретичку: и замуж не хочет, и хозяйством не интересуется…