Видя замешательство гостя, Арво Кейо кротко улыбнулся и, указывая на рисунок, пояснил:

— Это — Солнце, это Земля. Так мне говорил один ученый араб. Я много лет наблюдаю за светилами и догадывался о чем-то подобном. Но меня беспокоит вопрос: какая сила заставляет их двигаться, почему они не сталкиваются и не падают в этой извечной пустоте?

Долго обдумывать ответ Анастасию не пришлось. Он знал его еще с того дня, когда его дед-священник впервые поднялся с ним в горы, чтобы наблюдать за ходом планет и светил:

— Их удерживает и движет Божественная любовь, — ответил он.

Волхв посмотрел на рисунок, затем на гостя и с уважением кивнул: боги, которым он служил, на подобное могущество претендовать не смели.

— Тогда помолись своему Богу, чтобы Он хорошенько берег наш мир и тех малых, которые живут здесь по воле Его.

На прощание Арво Кейо протянул Анастасию один из только что отлитых оберегов — отмеченную знаком хранильника серебряную привеску, по виду напоминавшую одну из разновидностей креста Господня, но для волхва и сторонников его веры несущую иной сакральный смысл.

— Я не призываю тебя это носить, — промолвил он, предупреждая непроизвольный протестующий жест ромея, — но я попросил бы тебя держать эту вещицу где-нибудь при себе. Если ты в своих странствиях навлечешь гнев Велесовых слуг или тебе понадобится их помощь, она, думаю, сумеет тебе пригодиться.

Хотя подарок Анастасий принял и даже поблагодарил волхва, покидал его каморку он с растревоженным сердцем. Что знал старый Арво, о чем не счел нужным или не посмел сказать, умело переведя разговор от дел земных к сферам небесным, на что намекал в надежде, что разумный собеседник сам все поймет.

Анастасий нахмурился, вспоминая холодные, недобрые глаза Дедославского княжича. Почти ежедневно встречая крепко приросшего к Корьдненскому двору Ратьшу, Анастасий не уставал удивляться, до чего привольно и богато тот живет и как много тратит на свои прихоти да на подарки боярам. И это при том, что его отец, несмотря на древность рода и святость земли, относился к числу не самых богатых и влиятельных владык. Да и не слишком ли уверенно держит себя в Корьдно младший Мстиславич, не только исподволь натравливая бояр на руссов, но и настраивая их против похода на хазар. А уж казалось, кому, как не ему, главному после кагана претенденту на руку княжны, этого похода не ждать и в него не стремиться. Разве только и девушку, и землю вятичей ему обещал кто другой. В свете разговора про горючий порошок Анастасий с легкостью мог предположить, кто.

И не потому ли волхв так разбойника Соловья защищал, что знал или догадывался: его люди к торгу с хазарами и умыслам против княжны не могут быть причастны? Корьдненские гридни неспроста до сего дня смотрели на Соловья едва ли не как на героя: тревожа русские отряды, разбойник еще ни разу не тронул кого-нибудь из своих. Не ему ли принадлежали примерещившиеся давеча шальные ореховые глаза?

Анастасий вернулся к избе. Хотя бесконечная ночь края бореев и не думала подходить к концу (звезды едва начали редеть и гаснуть), гридни уже седлали коней и налаживали лыжи. Княжич Ратьша и Войнег Добрынич отправляли дозорных и следопытов, чтобы выяснить, насколько безопасен путь. Анастасий хотел было поделиться с ними своими наблюдениями насчет обладателя ореховых глаз, но вспомнив, с какой неизбывной нежностью и тоской он смотрел на княжну, передумал.

Почувствовав на спине чей-то взгляд, молодой ромей обернулся. На пороге своей клети стоял Арво Кейо, внимательно наблюдая за сборами. Встретив взгляд Анастасия, старый кудесник улыбнулся, а затем поднял десницу и начертил в воздухе знак, удивительно напоминающий крест.

— Плохо твой брат знает Святослава, — усмехнулся Анастасий. — Насколько я успел его изучить, он не из тех, кто привык отступаться от задуманного. А что до Лютобора, то он только подтвердил то, что было и так давно известно. Мороз за ночь прибрал с небес последние сиротливые клочки выжатых сухих облаков и, украсив зенит россыпью колючих звезд, к утру окончательно окреп и вошел во вкус. Наполнив воздух летучими тьмами невидимых глазу ледяных копий, он язвил и колол, не зная устали. Словно усердный ремесленник, шлифующий свое изделие, он проходился жестким наждаком по щекам и носам, засыпал при дыхании горло колючей стальной стружкой, долбил долотом пальцы рук и ног.

Стылый лес по краям дороги спал зачарованным сном, обманчивым в своей неподвижности. Пусть остановленные стужей живые соки не бежали от корней к вершине, передавая каждой малой веточке тягу земную и соль, пусть узорчатые нарядные листья истлевали глубоко под снегом, давая тепло малым тварям, укрывшимся там до весны. В изгибе голых веток сквозило напряжение натянутой тетивы, воля к жизни и тяга к борьбе против лютого произвола беспощадной зимы. Этим величественным смыслом было исполнено упрямое молчание угрюмцев дубов, и жертвенная покорность поникших берез и осин, и хищная настороженность сосен и елей, точно стрелами и сулицами, ощерившихся темной хвоей.

Лес с надеждой смотрел на небеса, где поджидало свой корочун одряхлевшее хворое солнце. Скоро-скоро дед Даждьбог вновь возродится, скоро-скоро побежит по небосклону в новой золоченой распашонке младенец Коляда, разворачивая оглобли годового колеса к лету, и зародится в каждом сердце робкая и первая мечта о весне.

Да только о какой весне может мечтать сердце, потерявшее в этой жизни всякую надежду, каких праздников станет ждать душа, насмерть исколотая льдом отчаяния. Только и остается такой душе, что горькие слезы и неизбывная печаль. Вот и княжна Всеслава сколько ни держалась, ни крепилась, стыдясь суровых мужей, ехавших рядом, а нет-нет, да и смахивала горячую слезу с пылающих щек да на меховой воротник.

Ох ты, горе-горюшко, горе горькое. Обманул девицу Велес-батюшка. Закружил-заворожил колдовской пляской, пленил кудесами, открывая двери в нижний мир и отпуская на время его обитателей, а помочь не захотел. Осерчал ли из-за приверженца ромейского Бога Анастасия, испугался ли служителя Перуна Ратьшу (чай, когда в костер вываливали глиняный раствор, вновь запечатывая ворота иного мира, Дедославский княжич так долбанул по кострищу секирой, обломал рукоять). С другой стороны, что на Велеса пенять? Разве посмела бы она шептать заветное в присутствии Мстиславича, почти что жениха. Да и духи предков, с которыми беседовал Арво Кейо, разве согласились бы открыть будущее земли вятичей и княжны, зная, что их может услышать человек русского князя. Кое-что дедушке Арво, правда, выпытать удалось, но от этих вестей легче на душе у Всеславы не становилось.

Намотав на руку поводья иноходца, девушка прикрыла глаза, мыслями припадая к тому щемящему мигу, когда бубен вещего Арво вывел из Велесова мира дух отца.

Князь Всеволод не изменился. Все так же могучие плечи и грудь облегала тяжелая кольчуга, а пояс с серебряным набором отягощал добрый меч. Разве что на виске черной вишней горел след от хазарского кистеня да сам образ виделся смутно и неясно, как в ускользающем сквозь пальцы предутреннем сне. Вроде бы и стоял князь возле жертвенника, точно византийским прозрачным шелком окутанный облаком дыма. А в то же время сквозь него Всеслава различала очертания кузни и березы по ту сторону частокола.

Хотя князь Всеволод так и не разомкнул уст, Всеслава отчетливо запомнила слова, сквозь грань миров перенесенные от сердца к сердцу, от души к душе: «Не торопись ко мне, дитятко! Здесь холодно и темно. Лучше доверься в трудный миг тому, кто, придя в святилище незваным, стоит нынче рядом с тобой». Больше ничего разобрать не удалось. Всеслава увидела только ослепительный блеск стального лезвия и почувствовала душный холодный мрак могилы. Затем перед ее глазами встала высокая белокаменная башня, объятая огнем, и фигура старика в хазарской одежде, застывшая у самого края между двух зубцов. Старец глянул на нее, а затем оттолкнулся от парапета и бросился вниз…