Что же говорить о несчастных скитальцах, теряющих на глазах последнее. От обрушившегося на них ужаса они просто обезумели. Одни беспорядочно метались по лагерю, пытаясь раздавить как можно больше насекомых (на смену каждой погибшей кобылке являлись сотни), кто-то пытался спасти свое добро, кто-то тщился укрыться сам (сильнейший ветер вырывал из земли колья, сносил пологи и целые шатры, потоки дождя обрушивали набрякшие влагой своды, смывая остатки муки и зерна). Кто-то пытался молиться, вспоминая о мрачных пророчествах и казнях египетских, однако большинство проклинали жестокую недолю и требовали задобрить богов при помощи кровавых жертв. На шатер ханов Ашина надвигался живой поток, безумная жажда которого в разы превышала сумасшедшую прожорливость любой саранчи.

— Он заплатит нам за все! — кричала толпа.

— Надо скорее расправиться с ним, пока Великие Тенгу не наслали на нас новых бед!

— Следовало сделать это сразу, как только обрушился его щит.

В атакуемом саранчой, заливаемом ливнем лагере началась жестокая резня. Те, кто жаждал крови кагана, столкнулись с нешуточным сопротивлением воинов, чьи предки служили еще первым ханам из рода Ашина и которые полагали, что именно стремление к убийству Тени Бога на земле и сделалось причиной нынешних несчастий.

— Пустите меня! Я должен поговорить с ними! — Давид птицей, пойманной в силки, бился железных руках своего отца (ох, Неждан, Нежданушка, вот от кого ты унаследовал свою силушку).

— О чем ты собираешься говорить? Им нужны не разговоры, а твоя кровь!

— Ну и пускай! По крайней мере, умру я один, а так из-за меня погибнут сотни!

— Эти сотни и родились для того, чтобы за тебя умереть, ибо ты олицетворяешь собой каганат.

Давид попытался что-то возразить отцу, но вдруг бессильно обмяк, повиснув на руках Рахима. Силы оставили его.

— Может, это к лучшему, — пробормотал Иегуда бен Моисей, поворачиваясь к Всеславе, которая с дорожной котомкой наготове стояла, держа под руку безучастно смахивающего с лица и одежды саранчу ребе Ицхака.

— Та шкатулка с драгоценностями, надеюсь, с тобой?

Девушка кивнула.

— Возьми еще вот это.

Он добавил увесистый кошель с серебром.

— Если расходовать эти средства экономно, до Испании должно хватить. В крайнем случае, есть еще драгоценности. Мои люди хорошо знают эти места. Они проводят вас до моря.

— А вы? — Всеслава знала ответ, но все равно не сумела удержаться.

— Кто-то должен остаться здесь, чтобы вы могли спастись.

Он разрезал заднюю стенку шатра и вывел их из лагеря к тому месту, где ждали оседланные кони и охрана, а затем вернулся назад.

Когда они отъехали на расстояние в сотню шагов, на том месте, где стоял шатер, взметнулся столп пламени.

— А ну, кто здесь жаждет крови кагана! — перекрывая шум дождя и стрекот саранчи, прогремел громовой голос Иегуды бен Моисея и тут же потонул в бешеном реве толпы.

Несколько воинов помоложе с ожесточенной решимостью натянули поводья, желая вернуться в лагерь, чтобы отомстить, но под строгим взглядом старого десятника вновь заняли свое место в отряде.

Хотя дождь сильно размыл дорогу, он же помог им скрыть следы. Впрочем, опасаясь погони, они ехали без остановки остаток ночи и весь следующий день. Давид ближе к рассвету пришел в себя, оглядел своих спутников, не нашел среди них отца и вновь надолго впал в забытье.

Путь скитальцев

— И, отряхнув прах отечества с ног, ступили они на дорогу скитальцев, — с тоской глядя на медленно таявший вдали берег, прошептал Давид.

— Любая дорога — это дорога к себе, а значит, а конечном счете, дорога домой, — стараясь скрыть собственное волнение и страх, словами мудрого Арво попыталась утешить его Всеслава, — Тот, кто помнит об этом, всегда сумеет вернуться.

— Вернуться может только тот, у кого дом есть, — горестно возразил ей молодой Ашина.

— Разрушенный дом можно заново отстроить, потерянную землю — вновь обрести. Главное, чтобы хватило сил и выдержки для борьбы. Лекари говорят, что мягкая зима и овеянный дыханием виноцветного моря воздух Кордобы несут исцеление телу и мир душе. Когда болезнь отступит, ты снова вступишь на дорогу чести и доблести.

— Я тоже слышал, что та страна исполнена благодати: ее виноградники тучны, а сады тенисты. Но как я смогу найти под их сенью мир и покой, коли даже не ведаю, есть ли могила у моего отца?!

Он лежал на палубе выбегавшего на морской простор корабля, несмотря на жару, укутанный в теплое меховое одеяло. Хотя свежий воздух приносил облегчение его легким, измученным долгой, изнурительной дорогой через горные перевалы и засушливую знойную степь, лихорадка по-прежнему не оставляла его. Хотя Всеслава, Рахим, ребе Ицхак, два десятка преданных ханам Ашина воинов, сопровождавших своего молодого господина через земли аланов и касогов, команда нанятого Иегудой бен Моисеем корабля делали все возможное, чтобы облегчить его состояние, жизнь последнего из каганов угасала вместе с агонией государства, которое он олицетворял…

***

Дорогу через страну гор и землю аланов они преодолели благополучно. Вожди и старейшины, под кровом которых они останавливались, хорошо знали Иегуду бен Моисея и, узнав о постигшей его горькой судьбе, стремились оказать его сыну всяческое гостеприимство. Плаванье тоже начиналось мирно и спокойно: попутный ветер надувал парус, и кормчий надеялся встретить зиму на берегу Золотого Рога.

Жара спала, дни стояли безоблачные и ласковые, ветер приносил терпкий и нежный запах акации, морской бриз будоражил воображение вестями из дальних стран, сокрытых пеленой горизонта, а окружающая природа радовала глаз разнообразием форм и окрасок, которые принимала даруемая миру бессмертными богами жизнь.

Давид оставался безучастен ко всему. Его не трогало загадочное величье вздымавшихся до небес, покрытых даже в конце лета снеговыми шапками гор, не завораживала бесконечная игра солнечных бликов на безбрежной морской глади, не восхищала непостижимая, как само бытие, картина каждодневного погружения солнца в пучину Велесовых владений. Бедный поэт больше не мог найти утешенья в преданьях старины и рассуждениях мудрецов, сохраненных ветхими страницами древних книг, не откликался на звуки песен и стихов, которыми пыталась порадовать его Всеслава. Его недуг усиливался с каждым днем, отбирая последние силы, но тяжелее боли, жестоко терзавшей надорванную грудь, переживалась боль утраты. Неупокоенный дух Иегуды бен Моисея преследовал его и ночью, и днем. Юноша не мог смириться с потерей, его кровоточащее сердце не желало принять жертву, которую принес ради него отец.

— Зачем он это сделал? — горестно вопрошал молодой Ашина, когда боль делалась настолько нетерпимой, что прорывалась наружу. — Он ведь знал, что я все равно обречен!

— Он не поступил бы иначе, даже если бы ты лежал на смертном одре, — печально улыбнулась ему Всеслава. — Таково таинство любви. До последнего мига он думал о тебе, за тебя сражался и погиб как герой. Своей безвременной кончиной ты не только не приблизишься к нему, но предашь его память, перечеркнешь всю его жизнь.

— Но как я могу с этим жить?! — Давид прикрыл глаза, не в силах глядеть на зримый мир. — Я ведь даже не сумел отомстить за него! Уж лучше бы меня тогда на площади до смерти удавили шелковым шнуром или разорвало на части во время битвы, как возчиков и лошадей.

— Ты должен смириться и принять свою судьбу, — вздохнула девушка, которая кое-что знала о потерях. — Даже если твоя месть когда-нибудь свершится, а я не сомневаюсь, что ты вернешься в свою землю и покараешь крамольников, эта боль навсегда останется с тобой. Возможно, со временем твоя рана расцветет и ты сумеешь почтить память отца в стихах. Это станет для него лучшим в мире надгробьем.

Всеслава непроизвольно взяла в руки саз. Ей вспомнилась песня, которую сказитель Тармо сложил на тризне во время похорон князя Всеволода. Из глубин памяти поднялись слова безысходной причети, излившейся из ее еще отроческих уст у границы пылающей крады (ох, Неждан, Нежданушка, принесет ли когда-нибудь ветер с Полуночи песню, которую в память о тебе, конечно, уже сложил побратим). Давид, истолковавший движение превратно, ее удержал.