А потом на его меч обрушился клинок Дара Пламени, и хмурые глаза побратима глянули в лицо:

— Остановись, брат! Ты уже своих бьешь!

— Мстиславич! — простонал, еле разлепляя спекшиеся губы, Неждан. — Ты достал его, брат?

— Ратьши здесь нет и не было, — сухо отозвался Хельги. — Он с десятком ближних поехал другой дорогой. Я пустил за ним следопытов, но на успех не сильно надеюсь. Хитер змей!

Неждан ошалело огляделся. В низошедшей на него одержимости берсерка он и не заметил, что бой уже закончился, сменившись повседневной суетой. Богша и Радонег гуртовали разбежавшийся со страху скот. Твердята с Путшей разводили костер, чтобы приготовить завтрак. Доможир и еще десяток мужей постарше деловито обирали мертвецов. Еще столько же копали яму для кромешников — негоже оставлять человеческие кости без погребения. Только навий злокозненных плодить. Их отряд, к счастью, понес потери одними ранеными, за которыми сейчас ухаживали освобожденные из полона женщины. Это было неплохо, если учитывать, что расклад получался примерно равный. Впрочем, своей заслуги Неждан в этом не видел. Если кто и командовал в этом бою, то только побратим.

«Хорош тысяцкий! — обругал себя Неждан. — Берсерк полоумный»! Впрочем, это его сейчас мало заботило. С нараставшей тревогой вглядывался он в лица женщин, тщась отыскать…

Вот Талец гладит растрепанную рыжую косу своей жены-корелинки, рассказывает ей про сына, вот Суви и Тайми в четыре ручья рыдают на широкой груди Торгейра. Вот молодая вдова сотника Гостислава хлопочет возле лежащего в беспамятстве Хеймо…

— Всеслава! — позвал Неждан и не услышал ответа.

Что же это получается? Пока он здесь рубился, спасая чужих жен и сестер, сберегая от разграбления добро молочного брата Ждамира, коварный Мстиславич увозил его невесту, увозил навсегда: из когтей коршуна белой лебеди не вырваться.

— Всеслава! — закричал он в отчаянии, не ведая, куда теперь мчаться, где милую искать.

Но ответил ему только жалобный вой серого Кума.

Старый приятель Чурила тронул за повод его коня. Был он, как и все пленники, распоясан и бос, с обвязанной грязной тряпицей головой, но в руке держал меч. Усталые глаза виновато и скорбно глянули на Неждана:

— Нет больше нашей Всеславушки!

А есть ли такой край, в котором людям не мил месяц травень? Ярое солнце, набирая силу, ласкает напитанную влагой, напоенную соками землю, освобождая ее от тягостного рабства зимы, и от этих поцелуев выходят на поверхность травы и распускаются цветы. Сначала появляются желтые пушистые венчики мать-и-мачехи, похожие на стайку растрепанных девчонок-подростков, затеявших горелки на проталине среди косматой прошлогодней травы. Затем идут подснежники, нежные и ранимые, как первые девичьи грезы, а там, глядишь, и незабудка мигнет голубым глазком, в котором отражается небо, и ландыши уронят свои цветы-слезинки на колеблемые ветром зеленые ладошки. А что творится с деревьями! Переплетаются ветвями, кланяются друг дружке, машут сережками, чуть не выкапываются из земли, чтобы добраться до желанных и любимых, раскачиваются из стороны в сторону, шелестят ветвями, словно подпевают весенней песне сидящих у них на ветвях птиц. И в воздухе, нагретом солнцем, наполненным нежно-зеленой березовой пыльцой, реют такие ароматы и звуки, что вдыхающий и слышащий их пьянеет безо всякого вина. И врываются они вместе с рассветным лучом в распахнутое окно девичьей светелки и будоражат сердце сладкой грезой, заветной мечтой.

Но что делать девице, коли окошко светелки выходит на двор, окруженный высоким частоколом с тяжелыми дубовыми воротами? Окованные железом створки отворяются лишь для того, чтобы впустить и выпустить лихие ватаги охотников за рабами или сопровождаемые вооруженной до зубов охраной караваны хазарских купцов. Недреманная угрюмая стража и свирепые псы день-деньской стерегут пленников. И убежать бы отсюда, куда глаза глядят, но разбойную крепость помимо сторожей охраняют непролазные мещерские топи — обиталище косматой нечисти, мимо которой простому человеку ни пройти, ни выбраться.

А страшней всякой нечисти болотной, ужасней любых топей, неприветливей угрюмых сторожей лихой хозяин этих мест — грозный Ратьша Дедославский, нелюбимый, немилый жених. Он ждет своего часа, днем проводя время в набегах и пирах, а ночами тешась в соседней ложнице с Войнегой. Вот потому для сидящей в светелке девицы красавица весна превращается в хмурую, плаксивую осень, и пуховая перина колет бока, точно подстилка из прелой соломы, и заморские яства горчат, точно каша, сдобренная прогорклым маслом, и от напитков медовых тянет кислятиной.

Обманул батюшка-Велес, предал заступник-нож: вместо того, чтобы отыскать сердце, скользнул змеей по ребрам… А потом еще Белый Бог лекаря искусного на ее бедную головушку прислал. Она об этом не просила.

Мыслил ли ромей Анастасий, в одиночку вступая в бой с Ратьшиной сотней, что Мстиславич не пожалеет времени и сил, чтобы захватить его живьем. Мыслила ли Всеслава, оплакивая с новгородской боярышней ее отчаянного брата, что ранее, чем солнце того страшного дня опустится за горизонт, увидит его лицо, склоненное над ее окровавленным телом на фоне пылающего града.

— Вылечить сумеешь?

Растерянность и почти детское недоумение придавали породистому и безразличному, точно морда матерого хищника, лицу дедославского княжича что-то человеческое. Анастасий спокойно кивнул и лишь на миг поморщился от боли, когда Мстиславич разрешал его от пут. Впрочем, в следующий миг он уже осматривал рану.

— Зачем? Не надо!!! Я все равно не буду жить!!! — кажется, у Всеславы в тот миг хватило сил, чтобы разомкнуть губы и вымолвить эти слова. Анастасий ее, конечно, не послушал, и вовсе не потому, что ему Ратьша Дедославский приказал. Просто он давал клятву, когда-то произнесенную первым из врачей его земли, помогать немощным и спасать тех, кого еще можно спасти. Клятву нарушить — душу погубить. А дело свое он знал слишком хорошо.

На Анастасия она, правда, зла держать за это не могла: забыв про отдых и сон, он все эти дни ходил за ней, как не всякий брат за сестрой ходит, смерть отгонял. С Божьей помощью отогнал. А вот как жить дальше, в неволе да кручине, не говорил, да и сам не знал. Мудрецы ромейской земли о таких пустяках не писали.

Всеслава приподнялась, чтобы глянуть на себя в серебряное хазарское зеркало. Раскрасавица, нечего сказать. Желтая, как пергамент, кожа обтянула резко обозначившиеся скулы, под глазами залегли глубокие тени. С тела тоже совсем спала, ребра, как у старой клячи, торчат, да еще и шрам теперь через всю грудь, как у рубаки-воина. А может оно и к лучшему! Ах вы, матушки-лихорадушки! Растрясите тело белое, засушите красу девичью, чтоб немилый да постылый даже глядеть не захотел! Да только разве Ратьше краса ее нужна?

— Ничего, моя княгинюшка, — «утешил» как-то Всеславу братец-женишок, еще в начале ее заточения зайдя к ней во время перевязки и с бесстыдной придирчивостью разглядывая задетую ножом грудь. — Главное, ты мне наследника здорового роди, чтобы малые князья да бояре убедились, что не вся отрасль Великого Всеволода бесплодна, а выкормить любая баба сумеет!

— Уйди, Мстиславич, и без тебя тошно! — поморщившись от боли, отворотила голову на подушке княжна.

— Привыкай, краса моя, привыкай! Я теперь тебя никуда не отпущу! Вот оправишься от раны, сыграем свадьбу, а потом… — на этот раз он не стал договаривать, но глаза его загорелись знакомым ненасытным огнем, как всякий раз, когда он думал о шапке княжой.

— Отпустил бы ты лучше меня, — не имея сил перечить, взмолилась измученная девушка. — Разве тебе плохо с Войнегой? Она тебя любит.

Ратьша только рассмеялся.

— Таких, как Войнега, я могу найти сотни, а корьдненская княжна — одна! Отпустить, — он тряхнул головой. — Интересно, куда? Если к братцу Ждамиру, так я тебя и сам к нему отвезу сразу после свадьбы, а про Незнамова сына, — он возвысил голос, и глаза его сверкнули, — ты, голубушка, и думать забудь!