Особенное впечатление произвел на Всеславу пол, словно затейливой вышивкой или бранным ткачеством покрытый собранной из пестрых камушков и разноцветных кусочков смолы драгоценной мозаикой. Каждому помещению храма предназначался разный узор, в форме, доступной и для неискушенного ума, объясняющий основные догматы Христовой веры. Красные и белые круги боковых нефов и притвора в центральной части сменялись изображениями жертвенной чаши, якоря и голубя — птицы Святого Духа.

Всеслава не решилась приблизиться к алтарю Белого Бога, остановилась в нартексе, открытом к помещению храма западном притворе, как бы отделяющем освященное пространство от остального мира. Туда имели доступ не только прихожане, но и иноверцы, отсюда кающиеся и оглашенные, в ожидании принятия таинства крещения постигающие новую для себя веру, слушали литургию.

Девушке подумалось, что вся-то ее жизнь протекла в таком притворе, на меже, на границе без надежды быть принятой, стать, наконец, хоть для кого-то своей. В родном Корьдно она чувствовала свою изначальную отчужденность, ожидая дорогу в Итиль, в каганате прижиться не успела, в Кордобе ее просто никто не ждал. Неужто на всей земле для нее не найдется места? Неужели вся ее жизнь — одна лишь бесконечная дорога из небытия в Велесов исподний мир? Да и отыщется ли во владениях Велеса-батюшки место для отступницы, отринувшей веру предков, захочет ли принять ее в свои чертоги суровый Бог Израиля, встречи с которым страшились даже ребе Ицхак и Давид, сыны избранного народа, идущие путем праведных? Чем она прогневила Хозяйку судеб, что выпряла ей такую недолю?

А может, не стоит на суровую Хозяйку пенять. Вера Белого Бога учит, что человек своими поступками, добрыми или злыми, сам мостит себе дорогу на Небеса или в вечную тьму, сам выбирает, слушать ли ему совета с правого али с левого плеча. Девушка вспомнила зиму в Корьдно и пламенные речи отца Леонида, которым не захотела душу открыть. К чему стремиться в какой-то неведомый рай, когда блаженство, казалось, обретено уже на земле. Глядя в огненные ореховые глаза Неждана, она забывала о будущем и прошлом, о времени и судьбе и думала, будто так будет продолжаться вечно.

И что толку грезить нынче о том, как шагнула бы через костер, как побежала бы по просторам иного мира, разыскивая милого ладу, что толку слушать ослепленного страхом старца о том, чему сбыться не суждено. Да и как можно надеяться кого-то спасти, кого-то отыскать на этом ли свете или в мире ином, коли уже давным-давно не только утратила представление о своем месте на этой земле, но потеряла себя. Но может, стоит попытаться еще раз? Припасть к поклонному кресту, безропотно принимая все испытания, и только плакать и каяться моля, чтобы Господь Милосердный вывел из тьмы и даровал мир и покой?

***

— Где ты ходишь, дочь несчастий? — напустился на Всеславу ребе Ицхак, едва она ступила на борт корабля. — Скорее собирайся, с отливом мы отплываем!

Оказывается, пока княжна стояла коленопреклоненная на мозаичном полу древнего храма, их кормщик, наконец, сумел получить разрешение покинуть негостеприимный порт.

— Твои пальцы пахнут ладаном, — задумчиво проговорил Давид, когда она спустилась к нему. — И на лице разливается благодать, которой я не видел прежде. Ты ходила в ромейский храм помолиться о душе моего брата?

— Скорее, чтобы свою душу обрести, — улыбнулась она ему. — И поблагодарить Творца за добрые вести!

Мореходы, правда, сомневались, стоит ли считать вести добрыми.

— Велика радость, — ворчал кормщик. — Выпустить-то они нас, конечно, выпустили. Да только так же выпускают голубя, когда натаскивают для охоты ловчую птицу! Флот Святослава, овладев почти без боя Самкерцем, вошел в море Русское. Три дня назад его видели в окрестностях Феодосии. Стратиг выслал в море пять дромонов проследить, чтобы руссы не чинили никакого разбоя на берегах. Вот только нас ромеи навряд ли защищать станут!

— Бог Израиля не оставит нас в беде! — затравленно озираясь, воскликнул ребе Ицхак.

— В любом случае, нам остается только полагаться на Него и принимать Его волю, — со странным выражением глянув на княжну, вымолвил Давид.

Отмеченные соколиным знаменем паруса появились на горизонте в начале десятого дня пути. Даже Всеслава, мало разбиравшаяся в кораблях, узнала статные и хищные очертания вендской снекки и урманского драккара.

— Ну, видите, о чем я говорил, — в досаде сплюнул за борт кормчий. — Легки на помине!

В намерениях руссов сомневаться не приходилось. Малая осадка и узость круто заведенных бортов увеличивали скорость обоих кораблей и маневренность, а искусство кормщиков и умелые, слаженные действия гребцов позволяли в полной мере использовать попутный ветер.

Хотя люди почтенного Хасдая ибн Шафрута не первый год бороздили морской простор, шансов спастись от хищных охотников они почти не имели. Конечно, их корабль по своим мореходным качествам не уступал драккару и явно превосходил в этом отношении снекку, лучше приспособленную для озер и рек. Но он был слишком тяжело нагружен и из-за этого не мог развить нужную скорость. В то время как единственным грузом, отягощавшим палубы преследовавших его ладей, являлись люди — воины и гребцы.

Когда расстояние между кораблями сократилось до одного полета стрелы, Всеслава и другие пассажиры спустились в трюм. Проходя вдоль борта, девушка кинула последний взгляд на русские ладьи. Хотя оба атакующих их корабля походили на те, на которых в землю вятичей пришел Святослав (подобные им еще потом рубили для дружины Неждана), в очертаниях снекки сквозило что-то смутно знакомое, словно в лице человека, которого когда-то знал. Впрочем, кому бы ни принадлежала ладья, с ее борта исходила смертельная угроза, которой корабельщики андалузского купца не могли противостоять. Схватка получилась короткой, ибо оказалась проиграна еще до того, как ножны покинул хоть один меч. Похоже, Силы Небесные и в самом деле отвернулись от хазар.

Когда наверху все стихло, а затем победно грянули голоса, прославляющие Перуна, Белого Бога и князя Святослава, Давид приподнялся на постели, повернувшись к Всеславе:

— Я должен сказать тебе что-то важное. Я понимаю, что сейчас это уже не имеет значения, но я хочу, чтобы ты знала: мой брат и твой возлюбленный жив… Я видел его во время битвы, а отец даже говорил с ним. Я хотел тебе рассказать об этом сразу, но отец запретил, а потом мне уже не хватило духу.

Он хотел добавить что-то ещё, но зашелся мучительным кашлем и в изнеможении откинулся на подушки. Всеслава даже не повернулась ему помочь. Застыв в оцепенении, она вспоминала булгарский сон: если попытаешься спасти Давида, Неждан останется жив. Вещее сновидение сбылось. Вопрос, какой ценой. Ай да Иегуда бен Моисей, ай да заботливый отец, ай да любящий свекор! Стало быть, он знал, что пророчество касалось его другого сына, но решил ещё раз поспорить с судьбой. Конечно, Неждан сам отрекся от родства, а её и старейшины, и предки сызмальства обручили кагану. Но, всё-таки, правду говорят на Руси: нет у хазар чести и совести!

Когда слетела с петель высаженная мощным ударом дверь, Всеслава, удручённая своими раздумьями, даже не пошевельнулась. В проеме остановился высокий и еще по-юношески долговязый воин в знакомом доспехе и клёпаном шлеме, из-под которого выбивались непослушные светлые волосы. Он не увидел Давида, скорбную тень на измятой постели, не попытался увернуться от кинжала, брошенного Рахимом, острие чиркнуло по оплечью и вонзилось в стену, не заметил ребе Ицхака, съежившегося в углу над свитком Торы. Он смотрел на княжну и не произносил ни звука. Губы его шевелились, вознося беззвучную молитву Белому Богу, а правая рука многократно чертила в воздухе крестное знамение. Наконец он пришел в себя и повернулся к воинам, выглядывающим из-за его спины:

— Скажите дяде Харальду, мы возвращаемся на Русь!

Хотя Харальда Олафсона, так же, как деда Арво, за мудрость называли Альвом или эльфом, он носил на груди тяжелый серебряный крест, подаренный ему при крещении в городе Руане. В отличие от своих соотечественников, приходивших в земли франков и англов ради грабежа, он счел за честь отдать свой меч правнуку конунга Хрольфа, герцогу Нормандии Ричарду, несмотря на молодость прозванному Бесстрашным. Под его знаменами он оборонял герцогство как от посягательств графов Шартрских, Анжуйских и Фландрских, так и от набегов диких викингов. По его повеленью отправился на другой конец земли в Великий Булгар. Пошел бы еще дальше, да не сумел удержаться: присоединился к походу Святослава на хазар, считая его делом богоугодным. В отличие от императора Оттона, герцоги Нормандии хазарских единоверцев не жаловали: за долю в добыче те открывали викингам ворота городов.