Об этом же толковали воины, как и Неждан наблюдавшие за будущей четой.

— Ну что, Торгейр, — приветствовал остановившегося чтобы отдышаться десятника Войнег Добрынич, — пиво к свадьбе уже заварили?

— Еще седьмицу назад. После Рождества, авось, поспеет!

— Как раз все гости соберутся да отец Леонид, духовник нашей боярышни, вместе с воеводой Асмундом из Новгорода подъедут, — добавил дядька Нежиловец, седобородый ветеран, много лет ходивший кормщиком на ладье покойного боярина Вышаты. — Приходи, Добрынич! — дружески похлопал он Войнега по плечу. — Не пожалеешь!

— Да куда уж мне, — попытался отшутиться Войнег. — Я слыхал, у вас сам сокол русский Святослав тысяцким будет.

— Да ладно тебе, Добрынич, прибедняться! — шевельнул заросшим бородавками носом дядька Нежиловец.

— Нешто ты худороднее нашего сына Незнамова? А ведь его Хельги в тысяцкие к себе пригласил! — добавил Торгейр.

— Да придет ли он? — с сомнением покачал седой головой Войнег.

— Будет большим дураком, если не придет, — мигом посерьезнел десятник. — Ибо если кто и сумеет его защитить, то только наш князь.

— Да на что он вашему князю сдался? — удивился Войнег. — Парень он, конечно, отчаянный, но у вас, кажись, все такие, один вон Лютобор Хельги чего стоит.

— У нас-то отчаянных может и много, только все здесь чужие, можно сказать, враги, — пояснил Торгейр — А Незнамов сын в этой земле возрос, да еще теперь и славу какую среди соплеменников приобрел.

— И верно кому-то эта слава сильно мешала, — пробасил дядька Нежиловец, — если столько стараний приложили, чтобы парня очернить.

Неждан подумал, что в словах старого кормщика есть немалая доля правды. Он хотел сначала подойти к прежним боевым товарищам, но потом передумал: сначала следовало потолковать с Хельги. Разговоры о предстоящей свадьбе побратима растревожили его душу, разбередили сердце. Ох, Всеслава, Всеславушка, а заварят ли когда-нибудь пиво для нашей с тобой свадьбы?

У молодого гридня заныло все внутри, когда он вспомнил нежные тонкие руки Всеславы, ее медовые уста, дурманящий запах ее пушистых волос. Во время их последнего свидания девица, похоже, была готова отдать ему все, что имела. Он не взял. Не потому, что не захотел или испугался. Ее пожалел. Как еще невидимый хазарский Бог отнесется к данной не от чистого сердца супружеской клятве, да и каган, ежели заподозрит молодую жену в измене, может и на поругание отдать, и камнями побить. Нет, чтобы обнимать девицу покрепче, надо сначала хазарам доказать, что не имеют они прав на нее.

Другое дело, ежели братец молочный Ждамир все-таки решится сговорить ее за Ратьшу. Вон как тот вьется подле девицы, стервец, точно коршун возле белой лебеди, в уста сахарные норовит клюнуть да обнимает ее так, словно право на это уже имеет. Бедная Всеславушка губы жмет, лицо воротит, от дерзких рук, точно от ядовитых змей, уйти пытается. Да где ей. А уж коли брат приневолит… А может, стоит выхватить из ножен меч и разом любушку от недоли лихой избавить и с клеветником рассчитаться?!

Ох, мысль недобрая, мысль лихая, как тебя прогнать-перебороть. Хорошо в воротах раздался раскатистый обиженный медвежий рев, сопровождаемый звоном переладня, скрипом гудков да веселыми зазывными возгласами, и на княжий двор, расстраивая пляску, ввалились скоморохи.

При виде медведя девки отчаянно завизжали, прячась за спины парней, одна из близняшек, кажется, Тайми (или Суви), едва не свалилась с плеча Святослава. Тот ее вовремя подхватил. Всеслава же, напротив, защиту от медведя предпочла искать не у ненавистного Ратьши, а у побратима Хельги, найдя местечко как раз между боярышней Муравой и мерянкой. Знала, что сюда Мстиславич точно не сунется. Лютобор уступил Всеславе свою половинку необъятного мехового полога, под которым в обход обрядовых условностей грелся рядом с невестой, и отложил гусли. Ромей Анастасий, простившийся со своей хохотушкой, предложил девицам пряников и колотых орехов, а Тороп принес всем горячего меда.

Неждан подумал, что сейчас самое время открыться побратиму да заодно с Всеславушкой парой слов перемолвиться: кто знает, что их обоих ждет впереди. Однако в это время, как назло, одарив близняшек подарками и о чем-то договорившись с Суви (или все-таки Тайми), к своему воеводе подошел киевский князь. Хельги шагнул ему навстречу, но тот жестом остановил его. Учтиво поприветствовал Всеславу и боярышню, небрежно кивнул нарочитым мужам да поманил к себе Анастасия, пытливо выспрашивая его.

Хотя Неждан не слышал их беседы, он примерно представлял себе, о чем она велась. Он и сам потратил две наиболее мокрых и зябких недели этой осени, выслеживая человека русского князя, владеющего секретом изготовления какой-то горючей разрушительной смеси. Правда, потом, почти расставив силки, внезапно скомандовал отбой, вызвав немалое недоумение своих людей. Ну что он мог им объяснить про внука старого священника из Ираклиона, под градом арабских стрел и сулиц помогавшего раненым. Как мог описать прохладный полумрак храма, залитое кровью безжизненное лицо побратима Хельги, свое отчаяние, убивавшее всю радость победы, и сосредоточенный взгляд лекаря, сумевшего спасти воеводу, влив ему в жилы собственную кровь.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь: давеча Лютобор упомянул, что Анастасий вместе с дядькой Войнегом готов подтвердить его, Неждана, непричастность к похищению княжны…

Скорей бы уж! У Неждана от нетерпения зачесались подошвы сапог. Вот сейчас прямо взять да подойти к киевскому князю. Так, мол, и так, я — Соловей, вот твоя охранная грамота, хочешь — казни, хочешь — милуй. Но Хельги, уже приметивший побратима, сделал глазами знак — повремени. Что ж, пока придется послушать байки скоморохов.

— Высока ли высота потолочная,

Глубока ли глубота подпольная,

А и широко раздолье — под печкой шесток.

А и синее море — в лохани вода.

— на манер старинщиков торжественно повествовал под аккомпанемент гуслей самый бойкий из игрецов, малорослый, щуплый парень, остролицый и востроглазый, верткий, точно солнечный зайчик, подвижный, как веретено.

— А и билася-дралася свекры со снохой,

Приступаючи ко городу ко жорному.

О том пироге, о яшном мучнике.

Двое бородатых мужиков, наряженных в кики и поневы: один здоровый и пышный, как каравай, другой невысокий, худощавый и какой-то безликий, похожий на хорька, старательно тузили друг друга кочергой и ухватом на потеху веселых горожан, изображая бабью битву. К концу изобилующего скабрезностями, прерываемого хохотом зрителей повествования их обоих разогнал увечный кособокий подросток с бородой из гороховой соломы, в тулупе не по размеру и с изрядным костылем.

Потом, пока поводырь, седобородый старик могучего телосложения, показывал, какой разумник его мишка (косолапый заученно приседал на задние лапы, крутился по команде и бил в ладоши), а Хорек и балагур перекидывались деревянными кольцами, здоровяк в кике принес длиннющий шест с перекладиной на конце, закрепил его на пояснице и установил вертикально. Балагур шустро вскарабкался наверх, оседлал перекладину и начал вытворять такие вещи, от которых даже Неждан, умевший с помощью пары кинжалов подняться по отвесной стене или пройтись во время качки по веслам за бортом ладьи, удивленно открыл рот, а остальные и просто забыли, что иногда надо дышать.

Рискуя разбиться насмерть, не переставая сыпать шутками, ловкач крутился колесом, поднимался на руках, зависал вниз головой, играя на сопели, короче, вел себя так, словно на этом насесте родился и собирается провести большую часть жизни, что, возможно, было не так уж далеко от истины.

— Сейчас разобьется! — в голос пообещал пьяный в дым Сорока.

— Тихо ты, — ткнул его в бок Чурила. — Типун тебе на язык!

— Ничего с ним не станется! — уверенно покачал головой разбирающийся в подобных вещах Хеймо. — Ты разве не слыхал, что игрецы Велесу служат! Вот Он их и хранит.

— А я говорю, разобьется! — икнув, топнул ногой Сорока. — Ставлю фибулу серебряную!