«Какой он тебе холоп!» — хотела в негодовании возразить равнявшей всех по себе злой охальнице княжна. Много бы поспорил ее хваленый Ратьша, кабы его голодом да холодом морили, в бочку со стоялой водой макали, не давая вздохнуть, к двум лошадям на растяжку привязывали. Впрочем, говорят, Хельгисон выдержал и не такие испытания. Но ведь Анастасий, хоть и владел мечом, не проходил сурового воинского посвящения. Вот только смотреть, как он, сломленный и согбенный, словно лесной зверь на цепи возле миски с помоями, у вонючих чанов корпеет, у Всеславы не хватало сил.
Уж лучше бы ее хазары с собой увезли! Иегуда бен Моисей как-то обмолвился, что его сын уже летом может быть избран каганом. Всеслава представила себе освещенное внутренним светом лицо юного поэта, нежное пение струн его саза. Пожалуй, она смогла бы Давида полюбить. Не той горячей, безоглядной любовью, которую питала к его непризнанному брату, но той, которая рождается из взаимного уважения и прожитых рядом лет. Но тархан был кровно заинтересован в том, чтобы в земле вятичей как можно скорее вокняжился ставленник каганата Ратьша, а его сын, если и видел девичий силуэт в окне светелки, был слишком деликатен, чтобы вдаваться в расспросы.
— Всеславушка, счастье-то какое! Мстиславич сказал, что двойную свадьбу сыграет!
Глаза Войнеги сияли, щеки полыхали спелой калиной.
— Кику мне жемчужную примерял, обещал в княжий терем меньшицею взять! Ох, и заживем! Я тебе как прежде прислуживать стану, и за детьми присмотрю, и за хозяйством! Ты только Ратьшу не бойся! Он, может, с виду и грозный, но как обнимет, себя забудешь!
Беспутная поляница и в прежние дни несказанно докучала Всеславе, когда по нескольку раз на дню принималась с поистине детским бесстыдством описывать новые для нее ощущения или рассыпаться в восторгах по поводу мужских достоинств Мстиславича. В свете приближающегося страшного для бедной княжны дня эти разговоры вызывали у девушки устойчивое отвращение. А уж на щедро расшитую золотом и каменьями кику, которую приготовил для светлейшей пленницы Ратьша, и вовсе смотреть не хотелось, будто та, как в песне поется, и в самом деле волочилась по болотной грязи.
Всеслава вспомнила, как отдавали новгородскую боярышню. Хотя у словен, особенно на девичнике, невесте полагается почти постоянно голосить да причитать, чтобы не обидеть родню и пращуров неуместной радостью по поводу расставания с отчим домом, из синих глаз Муравушки настоящие слезы полились только, когда вспомнила о батюшке с матушкой, не доживших до этого счастливого дня. Не имея более близкой подруги, боярышня подарила Всеславе свою красоту — ленту из девичьей косы, на счастье, чтобы за милого пойти. Тогда мыслилось, этот день уже недалек.
Нынче Всеслава плакала над долгой косой по нескольку раз на дню — ведь обрежет окаянный Мстиславич, в доказательство родства вместо дорогого вена брату повезет, бесстыжий! Чтоб его там вздернули, как собирались, на высокой осине! Так ведь не вздернут! Очесок и Костомол, тайком ходившие в Корьдно, принесли весть от нарочитых — поддержат вятшие мужи сына Мстислава. Хорошо если брату Ждамиру позволят сохранить княжую шапку и голову под ней. Бедному князю теперь лишь на успех Святослава и его воев уповать приходится. Только Всеславе теперь все равно: победят руссы или в степи костьми полягут. Ей что к немилому Ратьше на ложе, что на погребальный костер. А что до красоты, то пусть пропадает: не Войнеге же ее отдавать! Ах, Неждан, Нежданушка, лада любимый, не сумел ты отыскать в дебрях мещерских свою голубку, а теперь уж поздно!
Анастасий как-то говорил, что пока человек жив, жива и надежда. Но он же прибавлял, что слова эти принадлежали несчастному родосцу Телесфору, которого за пустяшную, в общем, провинность держали, как дикого зверя, в яме, пока он не потерял человеческий облик. И все же Всеслава хотела надеяться, тем более, что в отличие от Телесфора у нее для этого какие-то основания имелись. И дал ей их никто иной, как старый поводырь.
Трудно сказать, откуда Мстиславич узнал о кудесническом прошлом деда Молодило, сам ли игрец сказал, Держко ли проболтался, но дедославский княжич решил, что в сложившихся обстоятельствах старик вполне подойдет для роли волхва. И потому накануне свадебного дня игрец облачился в расшитую знаками верхнего и нижнего мира долгополую рубаху исцельницу, называемую у финнов панар (сохранил, видать, еще с прежних времен), и явился для обряда очищения.
Дело происходило в бане, куда княжна с Войнегой отправились, дабы добрым паром и прошедшей через священный огонь матушкой-водой изгнать прежнюю сущность, в чистоте душевной и телесной возрождаясь для новой жизни.
Всеслава, не ожидавшая от брака с Мстиславичем ничего, кроме злосчастья, не стала засиживаться в парной, быстро вымылась, выполоскала с уксусом волосы и, натянув на еще мокрое тело новую рубаху, выбралась наружу, распутывать костяным гребнем и сушить долгую косу. Войнега возилась дольше. В своем стремлении завоевать и удержать дедославского княжича не гнушавшаяся приворотом, она долго примеряла предназначенную для милого, сшитую своими руками нарядную рубаху, собирала в скляницу пот, который надеялась втихаря подмешать Ратьше в пиво. Наивная, неужели она верила, что Мстиславич способен полюбить кого-нибудь, кроме себя самого.
«Интересно, — подумалось Всеславе, — а стала бы она сама пренебрегать бабкиными проверенными средствами, кабы на свадебном пиру да на брачном ложе ее ожидал не постылый Ратьша, а лада милый Неждан?»
При мысли о несбывшемся у девушки задрожали губы, и она хотела уже горестно заголосить, изливая горе-кручину в безысходном причитании, пока никто не услыхал, но тут как на грех к ней приблизился дед Молодило. Совершая обряд, он в одной руке держал тлеющую ароматным дымком ветвь можжевельника, в другой… Нет, это невозможно! Всеслава четко помнила, что оберег старого Арво вернула Анастасию.
— Друзья великого Кейо — наши друзья, — лукаво подмигнул ей изгнанный волхв. — Твой ромей велел тебе кланяться и просил передать, чтобы ты собрала самое необходимое и была готова. Завтра он придёт за тобой.
Забывая дышать, Всеслава кинулась к игрецу: да как же, да неужели батюшка Велес и Белый Бог услышали ее мольбы? Но тут дверь парной распахнулась, и оттуда вместе с душным, горячим облаком выкатилась полузадохшаяся, но совершенно счастливая Войнега. Глаза деда Молодило мигом померкли, словно подернутые блеклыми старческими бельмами, голос загнусавил, неся какую-то околесицу, имеющую мало общего с настоящими заговорами. Впрочем, девушки уже его не слушали.
Досушив косу и выбравшись на залитый солнцем двор, Всеслава опамятовала — а не прислышалось ли. Словно невзначай она свернула в сторону кузни. Анастасий по-прежнему возился возле своей зловонной ямы, помешивая что-то длиннющим черпаком, отчего запах становился просто невыносимым. Хотя копна спутанных черных волос закрывала его лицо, Всеслава видела, как он исхудал и осунулся. Превратившаяся в лохмотья одежа висела на нем мешком, натертые оковами щиколотки босых ног и запястья кровоточили, а неволя да недоля хуже всяких цепей преклоняли усталую спину к земле.
Но тут Анастасий обернулся. С продубленного солнцем, перепачканного лица на нее глянули черные, пронзительные глаза, глаза человека, который мыслит и осуществляет свои замыслы, который борется и не собирается сдаваться судьбе.
Перед мысленным взором Всеславы на миг предстала прозрачная тень отца, вызванная из Велесовых владений бубном вещего Арво. Вспомнились растревожившие душу слова. Все это время она относила сказанное к Ратьше и страшно терзалась за свое ослушание. А ведь Анастасий стоял тогда всего в нескольких шагах от нее и дедославского княжича, и миг нынче случился куда уж трудней!
— Что зыркаешь, холопина заморская?! — быстро нагнав княжну, Войнега заступила ей дорогу к кузне, с кнутом в руке надвигаясь на ромея. — Смотри у меня! Давно хотела тебя выдрать как следует, чтобы место свое знал! Княжна теперь с помощью батюшки Велеса здорова, лапать тебе ее зазря, будто так надо для лечьбы, никто не позволит. А я с тобой, только свадьбу сыграем, еще по душам поговорю!
