— Настоящие каникулы, — сказала Матушка Ласвелл, обращаясь к Кларе, но стараясь убедить себя. — Ничего не будем делать — только читать романы и прогуливаться. Я взяла «Никльби», «Пиквика» и еще «Ведьму Лоис» миссис Гаскелл[18]. Заглянула в нее в прошлом году, но отвлеклась, да так и не закончила.

Клара кивнула, хотя трудно было сказать, с радостью или просто из вежливости. Она редко что-нибудь говорила — в компании просто не размыкала губ, — а теперь, когда ее ум, как ясно понимала Матушка Ласвелл, был занят смертью матери, и вовсе замкнулась в себе. Лучше всего было оставить девочку в покое. Пройдет немало времени, прежде чем они вернутся на ферму, а потому Матушка Ласвелл решила навести в комнатах и на кухне порядок. Оставлять дом неприбранным — дурная примета. Вечером они сядут в почтовый экипаж и поедут на юг, в сторону Тернбридж-Уэллз, а потом ночным поездом отправятся на север, в Йоркшир. Это была идея Билла — схитрить, перепутать направления. Из провизии они решили взять в дорогу корзинку изготовленного Элис печенья, сумку собственных яблок, сыр и бисквиты на четверых — с учетом молодого Симонида, который исполнял роль сопровождающего. Для мальчика это было небезопасно, но с тем же успехом могло вывести его из-под угрозы — никто не скажет наверняка.

Матушка Ласвелл вышла через французское окно на веранду и спустилась к амбару, размышляя о том, что мир перевернулся и никогда уже не станет прежним. В такие времена остается лишь довериться молитвам и компасу, ибо звезды часто пропадают из виду. В грязи во дворе, словно мертвое, застреленное в упор опасное животное, валялся саквояж, привезенный вчера этим типом, Бингэмом. Надо было отдать смирительную рубашку мистеру Талли, чтобы тот сжег ее на мусорной куче еще вчера вечером.

Матушка подобрала саквояж, заглянула в него и не обнаружила ничего примечательного. На дне лежала сплющенная сумочка из ткани с набором фальшивых бровей и чем-то вроде изрядно помятых театральных усов и несколько листков бумаги, тоже помятых и залитых кофе или чаем. Вытащив их и разгладив, Матушка увидела, что это объявления о пропавшем человеке, и в смятении уставилась на размещенный на них портрет. Это был четкий набросок лица мужчины, в котором она опознала своего сына — доктора Игнасио Нарбондо (имя было ненастоящим), — давно мертвого, за что следовало благодарить Господа, хотя это, без сомнения, грех. Последний раз Матушка видела мерзавца в Лондоне, в трущобах рядом с Флауэр и Дин-стрит, где размещалось его логово. Тогда она попыталась застрелить Нарбондо, чтобы избавить светлый мир от его тени, и потерпела неудачу, что, скорее всего, помогло ей сохранить рассудок. А злодей, избравший свою судьбу, погиб несколько дней спустя. В объявлении обещали награду за сведения о его местонахождении. Там даже был указан какой-то адрес, но для Матушки смысла это не имело. Сент-Ив рассказал ей, что Нарбондо рухнул в провал, открывшийся в полу собора Оксфордских мучеников, когда тот начал рушиться. Элис это подтвердила. Других доказательств Матушке не требовалось. Однако выходило, что некто, не имея представления о смерти Нарбондо, бог весть по каким причинам заинтересовался ее канувшим в небытие сыном…

Особенно Матушку беспокоило, что листовки обнаружились именно в этом саквояже. Конечно, столичные полицейские вправе озадачиться тем, что нынче поделывает Нарбондо — при таком-то криминальном прошлом! — если им неведомо о его кончине. Единственное совпадение, единственное, что всерьез настораживало, — то, что листовки попали сюда, на ферму «Грядущее». Матушке отчаянно захотелось, чтобы рядом оказался Сент-Ив. Уж он-то пролил бы свет на эту странность! Только ни с профессором, ни с Элис в ближайшее время поговорить не удастся…

Матушка раза четыре сложила оба обнаруженных листка, пока не получился маленький квадратик, а потом, достав из кармана платья матерчатый кошелек, в котором держала деньги на дорогу, положила его туда. Нет, у нее не возникло ни малейшего желания держать при себе изображение сына, просто все происходившее выглядело очень странно. Надо будет показать объявление Биллу, когда у них выдастся минутка для себя. Остальные вещицы Матушка вернула в саквояж и, обогнув конюшню, швырнула его в костер, который развел мистер Талли. Постояла, глядя, как старик ворошит полыхающие срезанные ветки, и вернулась в дом. Клара в очках с дымчатыми стеклами сидела на своем стуле в гостиной. Лицо ее не выражало ровным счетом ничего, а на ногах красовались туфли со свинцовыми подошвами. Понять, радует Клару перспектива на какое-то время покинуть Айлсфорд или ей все равно, было совершенно невозможно. Поразительно стойкая девочка.

Мимо торопливо прошла миссис Талли, жена садовника, спешившая на кухню, где готовился ужин. Они с мужем пообещали приглядеть за детьми. И полагали, что Матушка Ласвелл и Билл отправляются в Тернбридж-Уэллз, чтобы пожить у старого друга, которого на самом деле не существовало. Матушка Ласвелл написала адрес воображаемого пристанища на клочке бумаги, чтобы любой, кому это потребуется, мог отыскать ее там — если, конечно, он сумеет найти дом, которого в реальности не существовало — улица как раз в этом месте заканчивалась тупиком.

— Десять минут — и мы отбываем в Айлсфорд, чтобы успеть к поезду, — сказала Матушка Кларе и, получив в ответ кивок, отправилась во двор через дверь в боковой стене дома, путь к которой лежал через прихожую и ее собственную спальню. В эту часть двора редко кто заглядывал, но именно там, на пригорке, где любило задерживаться послеполуденное солнце, стояли горшки с бегониями, которые Элис подарила Матушке летом. Здесь растения были надежно укрыты от разрушительных детских забав, но, правда, меньше защищены от белокрылки и личинок жуков. Мистер Талли пообещал побрызгать их мыльным раствором. Перед отъездом Матушка попросила Билла полить бегонии, а сейчас намеревалась сообщить ему, что все собрано и готово. «Так много хлопот, — подумала она, — когда отправляешься отдохнуть». Она не покидала дом с тех пор, как полтора года назад ей пришлось съездить в Лондон — и то был совсем не отдых.

Распахнув дверь, Матушка вышла на маленькое деревянное крыльцо и увидела, что Билл лежит ничком на земле, вытянув вперед руки, словно до падения он собирался нырнуть в некий невидимый водоем. На его виске виднелась открытая рана, а на булыжниках возле уха — лужица крови, которую пораженная Матушка Ласвелл заметила далеко не сразу. Она бросилась к Биллу, выкрикивая его имя и вытаскивая платок из-за корсажа. И тут ее запястье поймала рука — мужская рука — и рванула, останавливая. Зажав рот Матушки другой рукой, мужчина шагнул ей за спину — и она поняла, что совершила непростительную ошибку, а Билл ранен или мертв.

«Убийцы», — подумала Матушка и дернулась в сторону в тщетной попытке вывести нападающего из равновесия. Она видела, как с мужчины слетела шляпа, но он не ослабил хватку, и тогда она впилась зубами ему в пальцы, услышала проклятье и лягнула пяткой, попав в голень, хотя и несильно, потому что на ней были всего лишь матерчатые шлепанцы. Нападавший зажал ей ноздри, и Матушка начала задыхаться. Он дернул ее назад, подсекая колени, — и она села, жестоко ударившись копчиком. Он вырвал из ее руки платок, накинул ей на рот, стянув между зубами, и связал концы на затылке. Матушка попыталась встать, но мучитель уперся сапогом ей в бок и толкнул, перевернув, а затем наступил сверху и связал запястья куском веревки. Это был детектив Шедвелл.

Ну конечно, горестно подумала она. Она еще вчера почувствовала, что это дурной человек, но на свою беду не поверила чутью. Лицо Шедвелла выглядело иначе: нос уменьшился, брови сузились, волосы отступили до темени. Но глаза — вот что выдавало его. Он подобрал шляпу — изящную вещицу зеленого фетра — и вернул на голову.

Матушка Ласвелл проклинала себя за бестолковость. Ведь Элис же советовала уезжать в Йоркшир немедленно, но она провозилась, по-дурацки пытаясь привести все в порядок перед путешествием, — и вот…