Держа заступ в правой руке, он протянул левую Бингэму. Тот ухватился покрепче и попытался выбраться из ямы, но это оказалось непросто: мужчина стоял в песчаной жиже, погрузившись по колени, а когда он попытался высвободить одну ногу, край ямы обвалился. Бингэм рванулся вперед и вверх, но успеха это не принесло — более того, он окончательно увяз в плотной каше глинистого песка. Шедвелл отдернул руку, крепко стиснул рукоять заступа обеими руками, замахнулся и со словами: «Прощайте, мистер Бингэм!» — обрушил импровизированное оружие на макушку сообщника, заставив того согнуться к самой воде. Затем снова ударил — раз, другой, третий, — словно вбивал кол для палатки.

Бингэм, прикрывая голову руками, судорожно пытался высвободиться из ловушки, но его ноги крепко увязли в песчаной трясине, заполнявшей теперь всю яму. Шедвелл опустился на колени, промочив брюки, и занес заступ над собой. Бингэм выбросил руки вперед, чтобы отвести удар. Лезвие разрезало воздух и, отрубив Бингэму два пальца, вонзилось в шею. Бингэм завизжал и упал лицом вперед, захлебываясь песком и водой и отчаянно пытаясь запрокинуть голову.

Матушка Ласвелл зажмурилась, чтобы не видеть этого ужаса, но звуки, с которыми лезвие врезалось в плоть и кости, продолжали терзать ее слух. Наконец все смолкло, и тогда она снова разлепила веки. Застрявшее в песке тело Бингэма плавало вниз лицом над обрушившейся ямой, алая кровь била ключом. Заступ валялся на берегу. А Шедвелл, присев на корточки, надевал на ноги Клары туфли. Потом он подал девочке очки, поднялся, поставил на ноги и ее и, крепко держа похищенную дочь Сары Райт за запястье, подошел к Матушке Ласвелл, прихватив по пути свинцовый ящик.

— Мне сказали, что в этом ящике хранится отделенная голова вашего покойного прославленного мужа, мэм. Если бы он сумел разомкнуть уста, то, не сомневаюсь, поведал бы нам чудовищную историю своей кончины. Но он не может ничего сказать — примерно как и вы. Однако, вероятно, когда-нибудь он заговорит.

Шедвелл выразительно потряс ящиком и, повесив его на плечо — кожаные ручки оказались на диво крепкими, — подобрал освободившейся рукой жакет и сумку Клары. А потом снова уставился на Матушку.

Та глядела похитителю в глаза с самым невозмутимым видом. Да, он легко может убить ее, связанную, но она не позволит, черт возьми, отобрать у нее то немногое, что еще осталось, — достоинство.

— Поджечь я вас, похоже, не смогу — увы, утопил свои люциферы в сражении с покойным мистером Бингэмом, к тому же мы пообещали девочке позволить вам жить, если она выполнит наши указания, и сдержим слово. По крайней мере, я сдержу, раз мистеру Бингэму слегка неможется. Однако и вынужден оставить вас тут в вашем нынешнем состоянии глубокой благодарности. Впрочем, боюсь, завтра ваша благодарность несколько ослабнет, а послезавтра и вовсе пойдет на спад — такая своего рода убывающая доходность. Возможно, вы захотите обдумать собственную глупость. Ах, если бы вы отдали девочку нам вчера… — Шедвелл печально покачал головой. — Но вы этого не сделали. Я пригляжу за Кларой, можете быть уверены, мэм. Я отдам ее своему нанимателю, и он решит ее судьбу. Как ни грустно мне это говорить, но я не могу дать вам никаких гарантий касательно ее будущего. Все будет зависеть от ее уступчивости. Прощайте, мэм.

Матушка Ласвелл изо всех сил старалась сохранить рассудок, размочаливая зубами ткань платка и глядя, как Шедвелл ведет Клару по тропе в сторону фермы, мягко направляя ее, словно заботясь о благополучии девочки. Та уже почти успокоилась. Хорошо, подумала Матушка Ласвелл. Клара отлично соображает. И для таких, как Шедвелл, она остается загадкой, а это дает крохотную надежду на благоприятное завершение этой истории, которая ни в коем случае не подошла к концу — по крайней мере до тех пор, пока в Матушке Ласвелл теплится жизнь.

Однако время шло, и эта мысль начинала казаться женщине горькой насмешкой. Тонкий жгут хлопковой ткани, никак не желая поддаваться, крутился на сухих зубах. Еще долго после того, как две фигуры исчезли из поля зрения и слуха Матушки, она старалась смочить его слюной и перемолоть…

Поезд, окутанный облаками клубящегося пара, вполз на станцию Кэннон-стрит, истошно скрипя пневматическими тормозами. Элис глядела в окно на толпы людей, снующих туда-сюда с праздничным, как ей казалось, видом, смутно подозревая, что таковыми их делало ее собственное приподнятое настроение.

Впервые Элис ступила на Кэннон-стрит юной девицей, с трепетным недоверием глядевшей на гигантскую арку из стекла и стали — крышу станции почти в семьсот футов длиной, — и от громадности пространства у нее перехватило дыхание. В те времена она сопровождала свою тетю Агату Уолтон на заседание Королевского общества, где та намеревалась сделать доклад об особенностях чешуи лососей, что с успехом и проделала.

В поезде Элис оказалась тогда рядом с молодым человеком, чьи угловатые манеры были по-своему притягательны. Он увлекался естественными науками и являлся, как выяснилось, студентом Ричарда Оуэна — знаменитого натуралиста, приятеля тети Агаты. Звали молодого человека Лэнгдон Сент-Ив… Элис вспомнила вопрос, который муж задал ей сегодня: романтик ли он? Тут как посмотреть. Скажем, ухаживание в представлении Лэнгдона состояло в том, чтобы время от времени сопровождать Элис на лекции. Да, еще однажды, под присмотром тети Агаты, в Кент-Даунс, они вдвоем извлекали из песчаника древние раковины. Шло время. Элис, чувствуя себя просто случайной знакомой, загрустила. Однако, прислушиваясь к совету тети Агаты, продолжала поощрять Сент-Ива в его естественнонаучных устремлениях.

Вскоре Сент-Ив уехал в Эдинбургский университет. Они писали друг другу от случая к случаю, а когда тяга к странствиям увлекала Лэнгдона в глухие уголки планеты, что происходило довольно часто, он напрочь исчезал из жизни Элис. Спустя какое-то время она обнаружила, что за нею ухаживает человек по имени Бенсон Уинн, унаследовавший поместье и доход в Эбби-Вуд. Уинн был приятно весел и красив, с завидным тенором — участник не менее трех хоров. Элис уже исполнилось двадцать четыре года — груза лет она не чувствовала, но и желания оставаться одной, как ее тетя Агата, которая была совершенно и счастливо самодостаточна, не испытывала.

Однако как-то раз в послеобеденное время Сент-Ив, нагруженный сетями и большими банками для образцов, возвращаясь то ли из Эдинбурга, то ли из очередного путешествия, без предупреждения постучался в двери ее дома в Пламстеде. Лэнгдон разыскивал в окрестных заболоченных прудах молодых гребневидных тритонов, которых намеревался изучить, а через месяц, ко времени метаморфоза, вернуть в естественные условия, и нуждался в компании. Элис обожала тритонов, особенно гребневидных, которых держала дома еще девочкой.

С корзинкой для пикника они отправились на Пламстедские болота к пруду, который Элис хорошо знала, изловили там четыре экзотического вида особи, а также массу улиток и головастиков, чтобы их кормить. Вдвоем они наблюдали, как тритоны снуют среди водорослей в отведенных им стеклянных контейнерах. Вечер был теплым и безмятежно тихим — голоса птиц и легкий ветер, что-то шепчущий в ветвях деревьев, являлись частью этой тишины, — и Элис, решив, что условия подходят как нельзя лучше, поцеловала Лэнгдона потрясающе смелым поцелуем. Обоим это так понравилось, что потребовало повторений. На следующий день Элис принесла извинения мистеру Уинну. Все и в самом деле сложилось превосходным образом — благодаря объектам естественнонаучных исследований, то есть тритонам.

Поезд дернулся и затих, Сент-Ивы в компании Хасбро спустились на платформу и тут же увидели пробиравшихся к ним Табби и Гилберта Фробишеров, которые выглядели счастливыми и безмятежно раскормленными. На черном атласе двубортного смокинга Гилберта сверкали серебряные пуговицы размером в полкроны. Табби, мало заботившийся о моде, надел коричневый фланелевый пиджак и клетчатые брюки очень просторного кроя. Вместе Табби и его дядюшка потянули бы на весах далеко за тридцать стоунов[19], но выглядели они бодрыми, приветливыми и готовыми с радостью отколошматить хоть самого черта.