Пройдя еще немного, он замер, увидев странную картину: широкий участок грибных зарослей был выкошен почти под основание. Прокос имел четкую прямоугольную форму, около фатома шириной с каждой стороны. Сент-Ив стоял и размышлял, что бы это могло значить. Следы Нарбондо на тропе попадались редко, ибо в основном были затоптаны зверьем, которое пробегало там после. Здесь же всё перекрывали многочисленные отпечатки обуви, причем совсем свежие: группа людей спустилась сюда сверху. Виднелись и вмятины от колес, как если бы эти люди прикатили с собой тележку, чтобы забрать отсюда свое сокровище. И сокровище это состояло из плоти, костей и сияющих грибов, догадался Сент-Ив.

Жилье Бомонта находилось в мансарде — самое удобное помещение, каким он когда-либо довольствовался, с видом на Темпл и свободным доступом на крышу через чердачное окно. Комнату часто освещало солнце, ветер продувал ее через открытые оконные переплеты, унося прочь вонь снадобий, смерти и боли, наполнявшую нижние этажи здания. Бомонт вылезал в окно и усаживался на крыше, покуривая трубку и разглядывая стаи облаков, надвигавшихся с юга. Его надежно защищала от ветра широкая кирпичная дымовая труба с полудюжиной колпаков. Голуби и городские воробьи сидели или скакали вокруг, осторожно приглядываясь к нему в ожидании, когда он поделится с ними корками и крошками от полусъеденной ковриги, засунутой в карман жилета. Самый толстый воробей слетел ему на плечо и клюнул верх ковриги. Чтобы не спугнуть его, Бомонт замер. Решительный воробей ему нравился.

Когда тот упорхнул, карлик выбил трубку, сунул ее в карман, затем, разломив оставшийся хлеб, разбросал крошки по черепице, наблюдая, как дождавшиеся птицы устраивают радостную свалку вокруг еды, а с неба спускается подкрепление. Он сыграл на флейте мелодию — простенький мотив, который придумал сам, — и с удовлетворением отметил, что птицы, кажется, слушают с удовольствием, особенно голуби: эти прервали свое непрестанное насыщение и смотрели, как он играет. Некоторое время спустя Бомонт раскланялся перед публикой и спрятал флейту в куртку, из другого кармана достал мешочек и встряхнул его, вслушиваясь в веселое звяканье соверенов.

Он обменял банкноты Английского банка от мистера Клингхаймера на монеты, потому что любил золото куда больше бумажных денег, шелестевших, словно крылья насекомых, и сгоравших в пепел, если огонь пожирал их. Соверены делили мешочек с испанскими дублонами и рубиновой булавкой из галстука Нарбондо. Последнюю Бомонт засунул в каучуковую трубочку, чтобы уберечь от повреждений. Он подумал о своем кладе, спрятанном под землей, — достаточном, чтобы когда-нибудь он смог ездить в карете. Жить один он тоже не собирался. С дамами обращаться Бомонт не умел, увы, — тут он был не мастер и получал отповеди, когда набирался храбрости заговорить с ними. Но, быть может, когда-нибудь ему и в этом улыбнется счастье.

Он отогнал последнюю мысль как ненужную и стал думать о том, чем заплатит ему за услуги мистер Клингхаймер теперь, когда Нарбондо упакован в ящик для перевозки. Давным-давно Бомонт решил для себя не быть обязанным ни единому человеку, особенно богатому. Его старик велел сыну-гному иметь обязательства только перед самим собой. Клингхаймер заставил Бомонта отвечать за жаб и головы, что, в общем, было не хуже того, чем он занимался многие годы, хотя означало работу в подвале, в воздухе, вонявшем смертью, в самой гуще несчастья. Но как долго еще Клингхаймер будет нуждаться в нем? Для людей вроде этого типа снять Бомонту голову с плеч, если понадобится, легче, чем рукой взмахнуть, — и тогда конец бедняге Бомонту.

Что сказал бы его отец о мистере Клингхаймере? «Смотри, куда лезешь», — примерно то же, что буркнул торговец картофелем, когда Бомонт шел сдаваться на милость ростовщика. Это был хороший совет — и он стал только лучше, когда удача улыбнулась Бомонту, — особенно в доме, полном негодяев, вроде дома Клингхаймера.

Карлик упрятал мешочек монет в куртку и достал карманные часы — те самые, что продал ростовщику с Пич-аллеи: серебряные часы с выгравированными на корпусе инициалами «Ф» и «З». На выкуп ушли три из четырех крон, вырученных за все часы. Однако эти часы явно приносили удачу, и Бомонт собирался держать их при себе столько, сколько «мистер Филби Заундс» будет его именем.

Придерживая шапку, он полез обратно в окно и, затворив его за собой, услышал, как щелкнула задвижка. Затем стал тихонько спускаться в полумраке по узким чердачным ступеням к верхней площадке, где лестница приобретала парадный вид — особенно Бомонта радовали широкие перила, опирающиеся на толстые балясины, и горевшие днем и ночью масляные лампы, которые нравились ему больше, чем электрические. Масло — это что-то такое, что человеку понятно.

Навстречу Бомонту качнулась чья-то тень, и карлик проворно поднялся на пару ступенек чердачной лестницы, чтобы его не заметили. Решив выяснить, кто это и куда направляется, он, сняв шапку, пригнулся так низко, как только сумел, и уставился вниз. И был очень удивлен, увидев незнакомую девушку, видимо, слепую — в темных очках. Лицо ее было лишено выражения, а глаза ничего не могли ему сказать, поскольку были скрыты за дымчатыми стеклами, однако Бомонт ощутил в ней глубокое горе и изрядную долю страха и смятения. Следом показался бандит Шедвелл, странный крючконосый тип с безграничным, плавно переходящим в лысину лбом и злобным взглядом. Они повернули к прихожей, и Бомонту хватило храбрости проползти дальше, чтобы увидеть, куда они пойдут — как оказалось, недалеко. Шедвелл остановился перед картиной в раме, что висела на стене рядом с дверью в некое помещение, и, сдвинув ее в сторону, снял спрятанный за нею ключ. А потом отпер ту самую дверь. Злодей действовал открыто — его спутница ничего не видела. Да и дверь, скорее всего, можно было открыть изнутри только с помощью собственного ключа. Шедвелл ввел девушку в комнату, что-то негромко бурча, потом рассмеялся, вышел, захлопнув дверь, и запер ее. Бомонт скрылся на чердачной лестнице, надел шапку и принялся спускаться так, будто проделывал это нынче вечером впервые. Однако, оказавшись вновь на площадке, карлик обнаружил, что Шедвелл уже исчез. Бомонт прокрался к картине и заглянул за нее — ключ, словно дитя в колыбели, лежал в маленькой нише в штукатурке.

Клара сидела на краю кровати, сложив руки на коленях, и ее сознание было полно движущихся во мраке образов, а уши — звуков. Ее привезли в больницу доктора Пиви утром, и она чувствовала, что к концу дня смертельно устала. В госпитале она познакомилась с мистером Клингхаймером. Он был стар, мистер Клингхаймер, очень стар, хотя скрывал свой возраст и свои мысли под маской. Он сказал Кларе, что очень хорошо ее знает, хотя она не знает его. Но скоро это упущение будет исправлено, говорил он, называя себя ее добрым другом. Он взял Клару за руку и бесстыдно поклялся ей в своей честности. Это было последнее, чего она ожидала услышать от похитителя и убийцы. Еще Клингхаймер сказал, что зайдет повидать ее позже вечером, когда ее поудобнее устроят в его особняке. Им обо многом надо поговорить, пояснил он.

Старый дом скрипел и вздыхал. Двери открывались и закрывались. Этажом выше кто-то ходил по комнате. Этажами ниже было много людей. Клара могла почувствовать их — они представлялись ей скоплением зла. Она потрогала свой локоть, который болел под повязкой, наложенной там, где доктор Пиви вколол толстую иглу, чтобы влить в ее вены кровь Клингхаймера.

Клара остановила круговорот мыслей и вслушалась в себя — в шум крови в ушах, в биение сердца, — выискивая какое-нибудь свидетельство того, что кровь мистера Клингхаймера осквернила ее собственную, что его тень залегла в ней. Но неожиданно ощутила присутствие матери, хотя это было невозможно, немыслимо — мамин голос что-то шептал ей, только шепот был словно ветер за стеной, и Клара не могла уловить смысл слов. Но ведь мама умерла и исчезла! Она не могла присутствовать, не могла говорить каким бы то ни было голосом — уж точно не в этом бесконечно далеком от родного дома месте. Однако же голос явственно звучал.