«Вот как он чувствовал себя, — задался вопросом он, — когда хватал меня, выходящего из комнаты, за рукав? Вот что заставляло его пихать меня лицом в холодильник? Он чувствовал именно это, когда проходил мимо двери в мою спальню? Именно с этим он боролся каждый раз, когда вспоминал о моем существовании?»

Он успокоился достаточно, чтобы понять, что гнев был направлен даже не на Блу. Она просто неудачно попала в зону поражения, когда он взорвался.

Он бы никогда действительно не убежал. Слишком много в нем крови монстра. Он покинул логово, но то, как его вывели, предавало его. И он знал, почему жалок. Не потому что ему приходилось платить за школу или надо было зарабатывать на жизнь. А потому что он пытался быть чем-то, чем быть никогда не мог. Притворство было жалким. Ему не нужно образование. Ему нужен Глендовер.

В некоторые ночи он искушал себя, засыпая и представляя, как бы он изложил благосклонность Глендоверу. Ему нужно подобрать слова очень точно. Сейчас он вращал фразы во рту, отчаянно дотягиваясь до той, которая бы его успокоила. Обычно этими словами были «переворот» и «спокойствие», но на этот раз все, о чем он мог думать, было «исцели меня».

Внезапно он уловил другое изображение.

Сразу после этого он подумал: «Что это значит?» Нельзя один раз уловить картинку. И у него точно не получилось это больше, чем раз. Ощущение превратилось в идею, что он мельком взглянул или почувствовал, или вспомнил какое-то движение боковым зрением. Кадр, полученный просто под веками.

У него возникло странное, дезориентирующее чувство, что он не мог доверять собственным ощущениям. Будто бы он пробовал на вкус картинку или на запах чувство, или на ощупь звук. Это было так же, как и несколько минут назад, мысль, что он заметил слегка неправильное отражение себя.

Все предыдущие заботы Адама исчезли, заменившись более срочным беспокойством о его потрепанном теле, которое он носил. Оно было избито так много раз. Он уже потерял слух в левом ухе. Может, еще что-то испортилось в одну из тех напряженных, несчастных ночей.

Затем он уловил еще одно изображение.

И повернулся.

Когда Адам позвонил, Ронан, Ноа и Гэнси шатались по Доллар-Сити в Генриетте. Теоретически, они там были из-за батареек. Практически, он были там, потому что и Блу, и Адам работали, беспорядочный гнев Ронана всегда становился хуже к ночи, а Доллар-Сити был одним из нескольких магазинов в Генриетте, вход в которые разрешался с домашними животными.

Гэнси ответил на телефон, пока Ронан изучал упаковку стирательных резинок в форме крокодила. Шесть животных яркой, люминесцентной окраски были представлены с различными выражениями ужаса на лицах. Ноа пытался скривить рот, чтобы соответствовать им, а Чейнсо, зажатая, между телом и рукой Ронана, широко распахнутыми глазами подозрительно следила за ними. В конце прохода продавщица посмотрела на Чейнсо с таким же недоверием. Когда Доллар-Сити говорил о приветствии домашних животных, Доллар-Сити не был уверен, что имелись в виду мерзкие птицы.

Ронан очень наслаждался раздраженным взглядом продавщицы.

— Алло? О, привет, — сказал Гэнси в трубку, трогая ноутбук с напечатанным на крышке пистолетом. «О, привет» сопровождались определенными изменениями в тембре его голоса. Что означало, на связи Адам, и это каким-то образом подбросило дров в гнев Ронана. Все было хуже ночью. — Я думал, ты все еще на работе. Что? Ох, мы на Площадке Буржуазии.

Ронан показал Гэнси пластиковые настенные часы в форме индейки. Бородка, свисающая под циферблатом, играла роль секундной стрелки.

— Боже мой! — сказал Гэнси по-французски. А в телефон произнес: — Если ты не уверен, возможно, этого не было. Женщину трудно принять за что-нибудь другое.

Ронан не был точно уверен, почему зол. Несмотря на то, что Гэнси не сделал ничего, что могло бы вызвать его ярость, он все же был частью проблемы. В настоящий момент он удерживал мобильник у уха своим плечом, а глазами изучал пару пластмассовых тарелок с изображенными на них улыбающимися помидорами. Его расстегнутый ворот открывал добрую часть ключицы. Никто не мог отрицать, что Гэнси был великолепным портретом молодости, ухоженным продуктом соединения удачи и денег. Как правило, он был настолько начищен, хотя терпимо, потому что он совершенно точно не был из той же сделанной на скорую руку семьи, как Ронан. Но сегодня вечером под флюоресцентными лампами Доллар-Сити волосы Гэнси были задраны, а его шорты были убиты маслом от чистки Свиньи. Он был с голыми ногами, без носков в Top-Siders[9], и выглядел каким-то очень реальным человеком, досягаемым человеком, и это каким-то образом заставляло Ронана желать засадить кулаком в стену.

Убрав телефон от лица, Гэнси сказал им:

— Адам думает, что у него дома было видение.

Ронан взглянул на Ноа:

— У меня видение прямо сейчас.

Ноа проделал грубый жест, веселое, неопасное действие, как рычание котенка. Продавщица слышно хмыкнула.

Чейнсо приняла хмыканье за личное оскорбление. Она в раздражении ущипнула кожаные браслеты на запястье Ронана, напоминая ему тем самым о странном подарке Кавински. Было не совсем комфортно думать о том, что другой парень так близко изучает его. Кавински достал пять браслетов определенно точно на тон ниже по цвету кожи. Ронан задавался вопросом, чего тот хотел достичь.

— Как долго? — спросил Гэнси в телефон.

Ронан уперся лбом в самую верхнюю полку. Металлический край уткнулся ему в череп, но он не двинулся. Ночью тоска по дому была непрерывной и всеведущей, загрязняющей воздух. Он видел ее в дешевых прихватках — их использовала его мать во время обеда. Он слышал ее в хлопках кассового аппарата — так отец приходил домой в полночь. Он чуял его во внезапном дуновении свежего ветерка — так его семья путешествовала в Нью-Йорк.

Дом был так близок ночью. Он мог бы там оказаться за двадцать минут. Он хотел все смахнуть с этих полок.

Ноа блуждал по проходу, но теперь радостно возвратился со снежным шаром. Он встал рядом с Ронаном, пока тот не отодвинул полку, чтобы восхититься злодеянием. Сезонно украшенная пальма и два безликих любителя позагорать были заперты внутри, наряду с написанным краской ошибочным утверждением: ГДЕ-ТО ВСЕГДА РОЖДЕСТВО.

— Блеск, — благоговейно прошептал Ноа, встряхивая шар. Естественно, это был даже не поддельный снег, а блестки, которые ложились, как вечный праздничный песок. Ронан и Чейнсо вдвоем наблюдали с замиранием сердца, как красочные частички оседали на пальму.

Вниз по проходу Гэнси предложил по телефону:

— Ты мог бы остаться на Монмауте. На ночь.

Ронан резко засмеялся, достаточно громко, чтобы его услышал Гэнси. Адам был воинственно настроен оставаться у себя, даже если там было ужасно. Даже если комната была бы в пятизвездочном отеле, это было бы для него ненавистно. Потому что это был не дом с синяками, который Адам так отчаянно и постыдно покинул, и Фабрику Монмаут гордость Адама бы не приняла за новый дом. Иногда Ронан думал, что Адам настолько привык правильно страдать, что он сомневался относительно любого пути, не приносящего агонии.

Гэнси повернулся к ним спиной.

— Слушай, я не знаю, о чем ты говоришь. Рамирез? Я ни с кем не говорил в церкви. Да, две тысячи четыреста долларов. Я знаю эту часть. Я…

Значит, они говорили о письме из Аглионбая, и Ронан, и Гэнси получили такие же.

Теперь голос Гэнси был низким и злым.

— В каком-то смысле это не мошенниче… нет, ты прав. Ты прав, я абсолютно не понимаю. Я не знаю и даже не буду.

Возможно, Адам соединил между собой изменения в его арендной плате и оплате обучения. Это было несложное умозаключение, и он был умен. Было также легко повесить это на Гэнси. Если бы Адам подумал поточнее, он бы обнаружил, что бесконечные связи со Святой Агнесс были у Ронана. И как, кто бы ни стоял за изменением арендной платы, он должен был войти в церковный офис одновременно с пачкой наличных и горячим желанием убедить церковную леди лгать о поддельной налоговой ставке. Последуй он таким путем, оказалось бы, что имя Ронана написано надо всем этим. Но одна из изумительных вещей в Ронане Линче была такова, что никто даже не ожидал бы от него хороших поступков.