Когда мы подошли к моему дому, он остановил меня возле двери. Мы стояли, и, казалось, время, словно поток, обтекает нас со всех сторон, безропотно уходя в прошлое. Огромные серые глаза его смотрели на меня прямо, честно, и в них была любовь, без сомнения. Все мои догадки переросли в уверенность.

Не сводя друг с друга глаз, мы стояли, кажется целую вечность. Склонив голову, он вдруг приподнял мой подбородок, и… глаза в глаза. Его взгляд был ясен. Он легонько взял меня за плечи, его лицо напряглось, глаза потемнели, он наклонился и поцеловал меня. Я почувствовала его руки у себя на спине. Горячая волна прокатилась где-то внутри меня, ударила в лицо. Мы оба ждали, и оба знали, что ждём…

А потом он подождал, пока я отопру дверь, повернулся и прошёл несколько шагов прочь от меня, возле самой калитки оглянулся, и я заметила, что его губы шевелятся, но разобрать что-либо в темноте было непросто.

Когда калитка закрылась за ним, я вошла в дом, прошла в комнату и, не раздеваясь, как подкошенная рухнула на кровать.

Закрыв глаза, я снова и снова вспоминала его лицо, движения губ, все движения, каждое в отдельности. Мне так хотелось узнать, что он сказал, оглянувшись.

И вдруг, словно из какой-то крошечной трещинки между мирами ко мне просочились какие-то смутные образы, полумистические воспоминания, наполняя пространство вокруг меня, и я как на экране увидела его шепчущие губы «слышишь, Зойка, я тебя люблю».

Почему у меня такое чувство, что всё это уже было…

Тамара шагала по улице, глядя прямо перед собой, но ничего не видела. Что-то тяжёлое и холодное поселилось где-то под рёбрами, от этого было больно. Она не знала, что болело — сердце, душа…

«Как он мог так поступить? Неужели я никогда ему не нравилась? Не нравилась, так понравилась бы, ведь я не хуже, все говорят, что я красавица! — она вела диалог сама с собой. — Так и незачем было тащить её в тот вечер к Павлу! Сама виновата! Сама виновата! Но нет же, она не получит Валентина!»

— Ай, милая, кто у тебя Валентин?

От неожиданности Тамара остановилась. Немолодая цыганка держала её за рукав.

В голове мелькнуло: «Откуда она знает его имя? Неужели я произнесла его вслух?»

— Я тебе как мать говорю, тебе на смерть сделали, — говорила цыганка и, не, останавливаясь, шла рядом. — С кем хотела соединиться — не соединилась. У твоей разлучницы голубые глаза и светлый волос. Но я могу тебе сделать… Как мать говорю. Дай денежку…

Тамара, не думая, полезла за кошельком.

В голове застряла одна мысль: «Откуда она знает его имя?»

Цыганка не унималась:

— Не жалей, дай бумажную, я тебе такой приворот сделаю, он за тобой как пришитый ходить будет.

От напряжения на верхней губе цыганки выступил пот.

Тамара понимала, что сейчас её просто-наспросто «разводят».

«Но откуда, откуда она знает его имя?!»

Девушка безвольно наблюдала, как цыганка берёт кошелёк из её рук, по-хозяйски копается там, выбирает несколько купюр. Так же без удивления, заметила, что кроме них на улице никого нет.

— Пойдём, милая, я тебе помогу.

Цыганка толкнула калитку, ведущую к ближайшему дому.

Тамара послушно побрела по узенькой тропинке, вытоптанной прямо в траве, к крыльцу.

«На дворе трава, на траве дрова», — почему-то вспомнилось ей.

Две ступеньки крыльца.

«На златом крыльце сидели…» — крутилось в голове.

Обитая железом дверь открылась легко. Потом был какой-то ход, конец которого тонул во мраке. Она уставилась на растущее пятнышко света под дверью в самом конце длинного коридора. Потом побрела туда, где в прямоугольном проёме открытой комнатной двери росло световое пятно. Доски визгливо скрипели под ногами. Перешагнула высокий порог и вошла.

В глубине полумрака комнаты вспыхнул огонёк свечи, другой, третий… В их трепещущем тревожном пламени казалось, что большая комната в явно восточном стиле постоянно перемещается из одного измерения в другое. В мерцающем сумраке за широким деревянным столом, низко опустив голову, сидел худой горбоносый человек. Словно почувствовав её приближение, человек поднял голову.

Он был черноволос, смуглолиц и казался отлитым из бронзы. Его лицо скрывала густая, кудрявая, блестящая и похожая на каракульчу борода. Лишь губы хищно кривились, да пристально смотрели влажно блестящие, как два чёрных агата, глаза. Пергаментная кожа, неподвижные зрачки, ни один мускул не дрогнет на этом неподвижном лике.

Мужчина курил трубку. В ноздри Тамаре ударил острый запах. Свиваясь в цепь, кольца дыма жадно тянулись в её сторону, источая тончайшие ядовитые миазмы.

Тамара словно окунулась в густой сизоватый туман, в тот призрачный мир полудрёмы, где реальность похожа на сон, а грёзы реальны, она плыла в бархатистом вязком мареве.

С ней происходило что-то странное. Вдруг лёгкое головокружение, приступ тошноты, голова превратилась в сгусток тумана. Словно разделившись надвое, она увидела себя со стороны, чуть слева и сверху. С каким-то отстранённым любопытством наблюдала она за тем, как та, другая она, подходит к столу, слушает сидящего за столом чернобородого человека, говорящего на незнакомом языке глухим утробным голосом, берёт со стола какой-то предмет. Больше всего её поразила собственная мертвенная бледность и немного замедленные неловкие движения.

Потом она увидела, как чернобородый вынимает изо рта трубку и выдыхает огромное облако дыма. Он дует и дует, не переставая…

А потом провал. Чёрный, пустой, холодный…

Словно на какое-то время она перестала существовать.

Очнулась Тамара уже перед крыльцом собственного дома, с сумкой, крепко прижатой к животу. Странное ощущение раздвоения продолжалось. Правильнее было бы сказать, что она снова увидела себя, только теперь стоящей перед крыльцом собственного дома.

Та, другая она, открыла дверь и вошла.

Дверь распахнулась, и Тамара очутилась в полутёмной кухне.

— Томочка, где ты пропадала? Поужинаешь? — спросила мать, стоявшая у плиты, и Тамара словно выпала из параллельной реальности в подлинную.

В кастрюле под крышкой что-то булькало.

«Какое-то отвратительное варево». Тамара с трудом подавила подступившую к горлу тошноту.

— Я щи варю. Будешь?

Мать внимательно смотрела на дочь.

Предложение поесть вызвало ещё более сильный приступ тошноты. Тамара отрицательно покачала головой.

— Что-то я неважно себя чувствую.

Сухой язык еле поварачивался во рту.

— Что с тобой, доченька? На тебе лица нет. Пойди, приляг, — заволновалась мать.

Отвратительно громко звякнула ложка, брошенная матерью на стол. Словно кто-то вбивает в виски расклённый кол.

Быстро, знакомо шаркая тапочками по полу, мать прошла в Тамарину комнату, и ловко сняв покрывало с кровати, приготовила постель.

Невыносимо яркие жёлто-зелёные квадраты покрывала, казалось, впились в глаза.

Тамара легла на кровать лицом вниз и опустила пылающий лоб на стиснутые кулаки, так, что косточки до боли вдавились в лоб, и…словно потеряла сознание.

Очнулась она уже глубокой ночью оттого, что ущербная луна, повисшая высоко в небе, бесцеремонно заглядывала в незановешенное окно. Тамара посмотрела прямо на узкий, как кривая хищная ухмылка, серп луны. Словно принимая её вызов, откликаясь на её молчаливый призыв, она поднялась с кровати и подошла к окну, встав внутри бледно-голубой квадратной проекции. Косая лунная полоса легла возле её ног.

Сильно болела голова.

«Где-то в сумке должны быть таблетки».

Тамара взяла сумку, просунула руку внутрь и стала шарить по дну. Внезапная короткая острая боль ужалила кончик указательногоо пальца. Она отдёрнула руку и поднесла её к самому лицу.

На пальце темнел крошечный порез. Боль исчезла так же мгновенно, как возникла. Лишь малюсенькая бусинка крови повисла на коже. Тамара раскрыла сумку как можно шире и увидела… лежащий сверху нож.