Густав Рихтер. Служил полицейским атташе при германской миссии в Бухаресте до тех пор, пока Румыния не капитулировала в августе 1944 года и русские не взяли его в плен. 17 января 1945 года он был доставлен в московскую тюрьму на Лубянке и помещен в камеру №123 вместе с австрийским лейтенантом по имени Отто Шойер. 21 января к ним был помещен Валленберг. Рихтер и Валленберг подружились. «В течение месяца, пока мы сидели вместе, у него, казалось, было неплохое настроение, — свидетельствовал Рихтер. — Он сказал, что его и его шофера Лангфельдера привезли в Москву поездом, но после прибытия на Лубянку разделили. Он дал мне обрывок бумаги, на котором стояла его подпись и адрес в шведском Министерстве иностранных дел, но позже бумажку обнаружили и отобрали».
Рихтер утверждал, что примерно в начале февраля Валленберг составил письменное заявление начальнику тюрьмы, в котором протестовал против задержания и требовал, чтобы ему разрешили установить контакт со шведским посольством. «Пока он сидел со мной, Валленберга забирали на допрос только один раз, — заявлял Рихтер. — Он сообщил мне, что один из следователей сказал ему: «Мы знаем, кто вы такой. Вы принадлежите к большой капиталистической семье в Швеции». Валленберг сказал, что его обвиняли в шпионаже и что допрос продолжался примерно час или полтора».
Из показаний Рихтера явствует, что в самом начале заключения на Лубянке Валленберг в свое скорое освобождение верил, отсюда его неплохое расположение духа, отмеченное Рихтером. Но к тому времени, когда шведа обвинили в шпионаже, у него, должно быть, появились серьезные опасения. 1 марта Рихтера перевели в камеру №91 на шестом этаже Лубянки, в то время как Шойер оставался в камере №123 с Валленбергом. Рихтер никогда больше не видел Валленберга и не имел с ним контактов. Но 27 июля 1947 года произошло нечто очень странное. Примерно в десять вечера Рихтера отвели на допрос, который проводился полковником НКВД и переводчиком в звании подполковника. Рихтера попросили перечислить имена всех, с кем он сидел после того, как его взяли в плен. Когда он назвал имя Валленберга следователи, казалось, нашли, что искали. «Еще они попросили меня назвать имена тех, кому я говорил о том, что встретился с Валленбергом», — говорил Рихтер. После того как Рихтер сделал то, о чем его попросили, его без объяснения причин поместили в одиночное заключение, продлившееся семь месяцев. Одиночество Рихтера было нарушено только с поселением в камеру двух новых заключенных: немецкого полковника по имени Хорст Кичман и адмирала Вернера Тиллесена. Кичман некоторое время сидел в одной камере с Лангфельдером. Он рассказал Рихтеру, что тоже был взят на допрос вечером 27 июля и отвечал на те же вопросы, что и Рихтер, после чего его посадили в одиночку. С Валленбергом в различное время на Лубянке и в Лефортово сидели еще трое заключенных, Отто Шойер, Вилли Рёдль и Ханс Лойда, но только Рихтер вернулся на родину и смог рассказать о нем. Хотя после перевода Валленберга из тюрьмы на Лубянке в Лефортово в апреле 1945 года многие другие заключенные связывались с ним по тюремному телеграфу. Поскольку тюремный телеграф фигурирует в показаниях многих других свидетелей, он заслуживает, по-видимому, краткого описания, как, впрочем, и условия, в которых им пользовались. Тюрьма Лефортово была сверхсекретной. В ней содержалось примерно шестьсот заключенных, обычно по трое в камере. Каждая камера была снабжена глазком, в который с промежутком в две-три минуты заглядывал кто-нибудь из четырех патрулирующих по этажу охранников. Газеты не разрешались, зато имелась библиотека из книг только на русском языке. Заключенные не имели возможности видеть еще кого-нибудь, кроме своих сокамерников.
Внутренний двор тюрьмы был разбит на небольшие, разделенные стенами секции, так что даже двадцатиминутная прогулка, проводившаяся раз в день, проходила в полной изоляции. Не могли заключенные и видеть друг друга издали, когда выходили из камер или входили в них. Чтобы избежать этого, расположение камер в горизонтальной плоскости повторяло очертания буквы К, а охранники для предотвращения случайных встреч при конвоировании на прогулку или с допроса использовали сложную систему сигнализации флагами. Кроме того, тюремный распорядок запрещал заключенным общаться любыми другими способами, одним из которых был тюремный телеграф, весьма популярный метод связи, по крайней мере, во время пребывания в тюрьме Валленберга. Самая простая система телеграфа, известная заключенным как «дурацкая», предполагала составление слов при помощи громоздкого кода, в котором один удар означал букву А, два удара букву В и т. д. Более сложный вариант представлял собой пятизначную систему. В нем из латинского алфавита исключалась буква W [55], в то время как остающиеся двадцать пять букв образовывали простую квадратную сетку.
Таким образом, чтобы обозначить букву, сначала выстукивалось число на горизонтальной оси а затем, после паузы, — на вертикальной. Четыре удара, за которыми следовали три, означали букву N. Изредка заключенные пользовались также азбукой Морзе.
Поскольку связь перестукиванием была строжайше запрещена, а охранники заглядывали в глазки каждые две или три минуты, перестукивались с большими предосторожностями. Чтобы скрыть свое занятие, заключенный обычно садился на кровать и держал в одной руке, имитируя чтение, раскрытую книгу. Другой рукой, спрятанной за спину, он держал подходящий предмет — чаще всего зубную щетку — и стучал ею об стену. Нередко заключенные вынимали руку из рукава, придавая ему естественное положение, и таким образом обманывали охранников.
Но существовали и другие опасности. Время от времени советская секретная полиция, чтобы знать о том, что происходит в камерах, помешала в них осведомителей. Поэтому, не будучи уверенными в сокамерниках, заключенные никогда телеграфом не пользовались, и каждая камера имела свои условные позывные, которыми обозначала себя, чтобы партнер по контакту не попал в ловушку, общаясь с охраной. Таким образом, перестукивание было процессом трудоемким и довольно рискованным. Но в советских тюрьмах заключенные располагали массой времени. Валленберг, во всяком случае в начале своего заключения, считался «мастером перестукивания».
Карл Зупприан. До плена в августе 1944 года занимал пост атташе по науке при германском посольстве в Бухаресте и был одним из тех, с кем общался Валленберг по тюремному телеграфу. Он сидел в камере Лефортово с итальянцем де Мором и еще с одним итальянцем по имени Рончи. Начиная с середины апреля он часто перестукивался с Вилли Рёдлем, которого знал по Бухаресту, и с Валленбергом, сокамерником Рёдля. Как раз Рёдль и сообщил Зупприану о Валленберге. Согласно свидетельству Зупприана, он «очень удивился тому, что швед сидит в советской тюрьме, и попросил Рёдля, чтобы избежать ошибки, подтвердить это. Рёдль свое сообщение подтвердил».
Хайнц Гельмут фон Хинкельдей, майор германского генерального штаба, также взятый в плен в Бухаресте. «Разговаривал» при помощи того же метода с Рёдлем и Валленбергом. «Я общался с Валленбергом на немецком, — свидетельствовал фон Хинкельдей после своего возвращения в 1955 году. — Вместо адреса Валленберг сообщил мне название банка своей семьи в Стокгольме. Рёдль сказал мне, что обрывок бумаги с подписью Валленберга и его адресом, спрятанные у него в рукаве за подкладкой, нашла и отняла охрана». Фон Хинкельдей сообщил также, что Валленберг рассказывал ему о своих неоднократных протестах по поводу задержания и о напрасных просьбах связаться со шведским посольством. «Он сказал, что отказывается давать показания, аргументируя свой отказ дипломатическим статусом». Фон Хинкельдей запомнил также последнее сообщение от Валленберга: «Нас куда-то забирают», но по прошествии столь долгого времени он не смог точно восстановить в памяти, когда это произошло.
Эрнст Валленштейн, атташе по науке при германском посольстве в Бухаресте, был взят в плен 1 сентября 1944 года. Он рассказывал, что установил контакт с Валленбергом и Рёдлем с конца 1945 года, когда те занимали камеру, находившуюся над камерой Валленштейна в Лефортово. Вскоре после освобождения в 1955 году Валленштейн сообщил: «Я до сих пор хорошо помню то время, поскольку Валленберг намеревался подать письменный протест против своего заключения. Он, правда, не знал, кому его следовало направлять. Перестукиваясь, мы согласились, что лучше всего его послать лично Сталину и написать по-французски. Я предложил ему использовать форму обращения «M. le President» [56], а когда Валленберг спросил, как вежливее письмо закончить, я посоветовал, что самым лучшим оборотом было бы «agr u ez, M. le President, a l'expression de mes trus hautes considerations» [57]. «Я знаю, что Валленберг написал эту апелляцию и передал ее охраннику. По собственному опыту мне известно, что они обычно доходили до адресата».
