Они, тоже бегом, устремились за ней.

Она стояла у печи, порывисто дыша и отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то сказать страшным «гостям».

— Арестуйте ее! — приказал сельским властям агент.

Она взвизгнула и, когда те пошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать, стала отчаянно бороться, схватив с окна большой нож.

Необычайная, совсем неженская сила сказалась в этой борьбе. Она отшвырнула от себя сотского, высокого, ражего детину, точно ребенка.

— Эх, здоровая баба! — воскликнул тот, сконфуженный. Наконец она была связана.

Как раз в эту минуту в избу вошел становой пристав.

Начался допрос и обыск. Первый не привел ни к чему: лихая «кормилица» упорно запиралась. Зато обыск дал блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги, несколько процентных билетов, двое золотых часов, масса серебряных вещей.

В тот же вечер она, сопровождаемая агентами и полицейским офицером местной жандармерии, была отправлена в Петроград.

Когда Дарья предстала передо мной, она была понура, бледна.

— Ну, Дарья, теперь уже нечего запираться… У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом переулке. Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты убила? — сразу огорошил я ее.

— Я.

— Кто же еще тебе помогал в этом страшном деле?

— Никто. Убила их я одна.

— Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?

— Так ведь они спали… — пробормотала она.

И когда она сказала это «они спали»… — у меня встала с поразительной ясностью ужасная картина убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, куски мозга, этот страшный круг из крови и мозга, образовавшийся от верчения бедного мальчика по полу в мучительной, смертельной агонии.

И вспомнились мне слова доктора при виде разбитой головы майора: «Экий ударище! Какая сила!»

А этот, действительно, ударише… нанесла женшина.

— Расскажи же, как ты убила, как все это произошло.

Она несколько минут помолчала, точно собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и начала:

— Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже выкормила, порешила я ехать на родину, в Новгородскую губернию. Тут зашла я к господам Ашморенковым, у которых прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день. Господа приняли меня ласково, в особенности майорша. Они позволили мне переночевать.

— Скажи, — перебил я ее, — зачем ты просилась у них ночевать? Ты уже в то время решилась их убить и ограбить?

— Нет, спервоначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в 11 вечера улеглись все спать. Легла и я. Только не спится мне… И вдруг словно что-то меня толкнуло… А что, думаю, если взять их да и ограбить? Добра у них, как я знала, немало было… В одном шкапчике сколько серебра и золота было! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех их, кто покажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь… А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. И как только я это решила, встала я сейчас и тихонько, босая, пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору… Прислушиваюсь… Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни… Спит и она… И барчонок спит, а во сне чему-то улыбается…

Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне с ними порешить. Топора в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный… хороший такой, тяжелый. Взяла я его и, перекрестившись, пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в комнату майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул он несколько раз руками-ногами и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После этого вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. Хватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись: пропаду тогда я. Рука моя что ли затряслась, или что иное, а только ударила я его по голове не так, должно, сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы хлешет, а он вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Вижу: плохо дело, как бы от стона его девушка Паша не проснулась. Подбежала к нему и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та также после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж…

Суд приговорил убийцу-красавицу к 15 годам каторжной работы.

Из книги «40 лет среди убийц и грабителей» (Записки начальника петроградской сыскной полиции И.Д. Путилина). — К.: СП «Свенас», 1992.

Как и всегда, ровно в 4 часа дня паспортист здания Морского корпуса титулярный советник Шнейферов явился обедать в свою квартиру, находящуюся в том же здании.

Пройдя кухню, Шнейферов вошел в первую комнату. Вошел — и в ту же секунду выбежал вон, оглашая здание страшным криком:

— Убили! Зарезали!

Этот крик услышал сосед. Со всех сторон раздалось хлопанье дверей, стали появляться испуганные, недоумевающие лица.

— Кого убили? Кого зарезали? — раздалось отовсюду.

Но Шнейферову было не до того, чтобы отвечать на расспросы.

Он несся что было силы по двору к канцелярии и, вбежав туда, столкнувшись нос к носу со смотрителем здания, заговорил прерывистым от волнения голосом:

— Ради Бога… Скорей сообщите в полицию. У меня в квартире несчастье…

— Что такое? Какое несчастье?

— Сейчас вхожу… и вижу… в комнате, на полу, лежит в огромной луже крови прислуга моя, Настасья Сергеева, с воткнутым в горло ножом.

Эта роковая весть как громом поразила всех служащих Морского корпуса. Началась паника. Не растерялся только один смотритель здания. Он тотчас же помчался в полицию.

Это было 7 сентября 1887 года.

Когда мы приехали в Морской корпус, судебных властей еще не было.

— Что у вас тут случилось? — спросил я, следуя к квартире Шнейферова.

— Зверское убийство… Загадочное…

— Ого! Загадочное? Посмотрим, посмотрим.

У дверей квартиры паспортиста уже стоял городовой и виднелась кучка любопытных.

Мы вошли в кухню. В ней было все чисто прибрано, в полнейшем порядке. На плите стояли кастрюли с готовившимся кушаньем. В следующей за кухней комнате, убранной небогато, но с претензиями на комфорт, на полу лежала молодая, миловидная женщина. Голова ее была запрокинута назад, шея представляла из себя широкую алую ленту, посредине которой был воткнут большой кухонный нож.

Кровь, которая и теперь продолжала еще сочиться из огромной зиявшей раны, образовала широкую большую лужу.

Прибывший доктор стал производить наружный осмотр трупа, а мой агент Виноградов беседовал с растерянным титулярным советником-паспортистом.

— Ну-с, доктор? — начали мы.

— Убийство совершено несколько часов тому назад, приблизительно часа два, — заявил доктор. — Убийца нанес всего один удар, но зато по силе и меткости это был смертельный удар! Глубоко вонзившись, нож перерезал дыхательное горло, захватив на своем пути все важнейшие артерии, и смерть наступила мгновенно.

— Заметны следы борьбы?

— Ни малейших. Все говорит за то, что никакой борьбы между жертвой не происходило; если бы происходила борьба, такого определенно меткого удара убийце не удалось бы нанести.