До речки Подбазовой шли берегом все того же залива Доброе Начало, ведя Машу в поводу. Далее тропа вдруг круто стала подниматься в горы и скоро скрылась в бамбуковых джунглях. Дальше пешком идти стало очень трудно, почти невозможно. А потому все мы сели на лошадей — по двое на каждую (лишь наш начальник Володя восседает на заметно прогнувшемся Машином хребте посреди наших рюкзаков). Я сижу на крупе кобылы Астры, позади солдата-пограничника, держусь за луку седла и всю дорогу меня по груди больно шлепает коробка с кинолентой фильма «При попытке к бегству». Солдат, сидящий в седле впереди меня, видимо соскучившись по свежему человеку (все пограничники на Курилах любят рассказывать про свою жизнь и службу), всю дорогу рассказывает, не поворачиваясь ко мне:

— Сейчас у нас своего начальника нету — на материк уехал. Зачем-то его туда вызвали. Мы все решили, что это он чего-то такое схимичил: жил он здесь долго, все ему, видать, тут обрыдло, да и у жены здоровье не по здешнему климату... А дали нам покамест капитана из комендатуры. Этому — все до фени. На заставе сена ни клока — а ему плевать, ни икры, ни рыбы в зиму не запасли — ему тоже бара-бир. Спит по двадцать часов в сутки да все не чает, когда его от нас заберут. Семья у него в Ясном, а у нас он вроде бы как в командировке и ждет не дождется, когда эта командировка кончится...

— И выходит, ни на заставе у вас, ни во всей округе вообще ни одной женщины сейчас нет? — спрашиваю я.

— Теперь нету, — по-прежнему не оборачиваясь, отвечает мне сосед по кобыле, — а раньше была, жена старлея, командира нашего. Ох и хлебнули же мы с ней мурцовки!

— А вам-то что с ней, — пожал я плечами, — детей, что ли, крестить?

— Да детей, конечно, нам с ней не крестить, — после небольшой паузы ответил солдат, — только начальник на заставе — все! А она — его жена... Ох и страшна же была, как смертный грех... А он ее под тремя замками держал — она ведь сама-то из «сайр» была. Вот командир и боялся, что она по старой памяти хвостом крутить начнет. А кого там бояться-то?! Она же за него, как черт за грешную душу, держалась — деньжищи-то здесь знаешь какие офицеры гребут — ого-го!.. А уж жадна была, что Баба Яга — все до последней копейки у мужа выгребала.

— А вы это откуда знаете? — усмехнувшись, полюбопытствовал я.

— Так ведь на заставе все про всех всё знают... Ух уж до чего вредна была! Загорать где-нибудь в укромном уголке устроишься, разденешься до плавок, она увидит — сейчас же мужу нажалуется. Накажут. Теперь, слава богу, уехала...

За этими разговорами мы незаметно перевалили через хребет, прошли невысокое, заросшее все теми же порядком осточертевшими нам бамбуками плоскогорье и вниз по крутому оврагу свалились на тихоокеанскую сторону острова, в залив Рока.

Здесь, в рубленом пограничном обогревателе, мы и решили пока остановиться на жительство, дня три-четыре походить в маршруты, исследовав как следует окрестные берега, а уже затем идти на заставу, благо до нее здесь не более пяти километров.

— Скучно будет, — сказал нам пограничник, — звоните на заставу, в обогревателе телефон, прямой провод к вахтенному дежурному.

— Спасибо, — сказал Володя.

— Может, мы вам тут какого-нибудь шпиона поймаем, — добавил Коля. — Или просто нарушителя.

— Да чего их ловить, нарушителей-то, они сами на заставу придут, — засмеялся пограничник. — Не так давно было, в прошлом году кажется: километрах в десяти отсюда к северу японскую шхуну прибило к нашему берегу. Так японцы эти орали, свистели, из ружья стреляли, чтобы их только кто-нибудь обнаружил: у них там ни воды, ни еды не было. Их случайно с пограничного вертолета увидели, когда уже они от слабости почти что и ходить не могли. Так, веришь-нет, когда мы их арестовывали, они от счастья плакали, руки нам целовали.

Пограничники ударили своих кобыл каблуками в бока и тронулись дальше.

— Стойте! — закричал наш начальник Володя. — А что нам с Машей делать? Она же — государственное имущество, наверняка числится на ком-нибудь.

— А вы разнуздайте ее, снимите поклажу да пните хорошенько под зад — она сама дорогу на заставу найдет, — не оборачиваясь крикнул нам пограничник и пустил свою кобылу рысью.

Так мы и сделали.

Устраиваемся на полатях обогревателя. Растопили печурку — не столько холодно, сколько сыро, да и ужин легче готовить на печке, тем более что в такой сырости разводить костер — сплошное мучение.

Здесь, на океанской стороне острова, в берег бьет размеренно и методично огромная приливная волна. Над водой лежит плотный туман, и совершенно невозможно понять, где кончается небо и начинается море. Кажется, что приливная волна обрушивается на нас прямо с небес. Напротив обогревателя стоит огромная плавбаза, контуры которой в тумане почти не видны, зато хорошо видны огни, и до нас отчетливо доносятся все звуки. К плавбазе то и дело подкатывают сейнеры, очертаний которых мы тоже не видим, а видим лишь их синие и красные огни, пробивающиеся сквозь полосы тумана.

...На этом, к сожалению, мои курильские заметки заканчиваются — полностью исписался полевой дневничок-пикетажка, а никакой другой бумаги у меня с собой тогда не было. И поскольку я обещал, что ничего не буду восстанавливать по памяти, заканчивается и мой курильский дневник, хотя мое путешествие отнюдь не закончилось тогда тем самым табельным для меня днем (днем моего рождения) — пятым августа. Много еще было тогда замечательных приключений, которые до сих пор удерживает моя память.

И удачная ловля крупной форели под большим водопадом на южной оконечности Итурупа, когда мы стояли внутри ослепительной радужной подковы (в солнечную погоду — постоянной), и рыбы, которых мы выдергивали из воды, загорались то зеленым, то желтым, то розовым светом, в зависимости от того, в какой слой радуги влетали.

И большое лежбище каланов, непрерывно плававших, нырявших, вращавших хвостами и своими веретенообразными телами, все время находившимися в движении, которое, казалось, было подчинено какому-то неизвестному нам, но необыкновенно гармоничному закону. Зверей, настолько обаятельных, что было непонятно, как у кого-то могла подниматься на них рука (а ведь их человек едва не истребил полностью).

И участие в грустных хлопотах, связанных с похоронами солдата-пограничника, погибшего на Касатке под колесами единственного в тех местах автомобиля на единственной, длиною триста метров дороге.

И перегрузка в жестокий шторм крупной кеты с МРСа на плавбазу, когда легкое суденышко взлетало на высоту двухэтажного дома с тем, чтобы через мгновение ухнуть вниз, а ты должен был за это самое мгновение схватить двумя руками тяжеленный ящик и успеть сунуть его в руки рыбаку, нависшему над тобой с плавбазы. Я до сих пор помню, какой мучительный ком тошноты стоял у меня в горле и как в жестоком ритме работы он постепенно таял, и минут через пятнадцать я вдруг поймал себя на том, что морская болезнь куда-то совершенно пропала, зато свинцовой тяжестью начали постепенно наливаться все мышцы.

И еще многое, многое другое.

Наш маленький отряд мне пришлось бросить задолго до окончания полевого сезона. Во-первых, у меня давным-давно закончились все отпуска (и очередной, и «без содержания», и просто опоздание, заранее оговоренное с начальством), а во-вторых, передо мною брезжила возможность поездки в Югославию на Международный фестиваль студенческих театров в составе советской делегации.

На фестиваль я, правда, не попал, потому что опоздал (двое суток ожидания парохода, да сутки хода от Итурупа до Корсакова, да почти двое суток от Южно-Сахалинска до Новосибирска), но зато в тот самый день, когда я приехал, мне принесли телеграмму о том, что у меня родился мой первый сын — Петька, который шестнадцать лет спустя был со мной в поле, в тундре Северного Таймыра, на восточном берегу залива Нестора Кулика, великого озера Таймыр, в том самом месте его, откуда вытекает величественная Нижняя Таймыра.

И там он, Петька, встретил свое совершеннолетие. Было это третьего сентября.