— Да, ты прав, — согласился со мной Саня, — как говорится, вернемся к нашим баранам. Так вот, приезжает какой-то отрядишко в Эльген, повариха им нужна была, и натыкается геолог, молодой еще совсем парень, там на нашего знаменитого профессора. И тот, конечно, просится в отряд рабочим. «Возьмите меня, — говорит, — простым маршрутным рабочим, я профессор-геолог, много пользы вам принесу». Ну а молодой тот начальник, конечно, сам с усам, кобенится: «Знаем мы вас, все вы тут профессора. Сейчас я тебе, профессор, экзамен по геологии устрою». «Какой экзамен? —-грустно улыбается зэк. — Болдырев моя фамилия, минералогию вы в университете наверняка по моим книгам изучали, а о фамилии вы у начальства справиться можете». А в те поры тут геологов с университетским образованием почти не было, преобладали специалисты с шестимесячными геологическими курсами на базе семилетки, ну и этот был из их числа. Показывает он Болдыреву камень: «Ну-ка, профессор, определи!» — «Да что же тут определять? — пожимает плечами тот. — Обыкновенный кассетерит». — «Дурак, — говорит начальник, —- а еще профессор, оловянный камень это, а никакой не кассирит»[27]. Словом, отказался этот глупец от услуг Болдырева...

— Воистину нет предела человеческой глупости, — покачал головой Гена.

— Безусловно, — согласился Саня, — нет... Выбрали они себе повариху, собираются уезжать, и опять подходит к ним Болдырев. «Ну если вы сомневаетесь в моей компетенции, то, может быть, вас не затруднит передать мое письмо в Магадане в Главное геологическое управление?» — «Письмо, ладно, передам», — великодушно согласился молодой начальник и с тем уехал.

В Магадане письмо прочли и ахнули: в Эльгене сам Болдырев сидит! А ведь весь Дальстрой на золоте стоял, то есть на геологии. Словом, уже через месяц перевели нашего профессора в Магадан, в городскую тюрьму...

— Неужели они не знали о таком специалисте? — подозрительно спросил я.

— Ничего удивительного я, например, тут не вижу, — сказал Гена. — Во-первых, представь, какая пропасть народу тут сидела, а во-вторых, это же разные епархии: геологическое управление и Дальлаг; конечно, в своей работе они тесно сотрудничали, но знать наверняка, что где у кого есть, и не могли.

— И стало у Болдырева две жизни, — продолжал рассказывать Саня, — с восьми до пяти он геологический начальник: дает заключения о ценности отчетов, рецензирует коллекции, оценки за листы ставит; секретарша ему чай с лимоном несет; часы приема экспедиций у него расписаны, и все такое прочее. Правда, тут же, в кабинете, в уголке на стуле у него вохр с автоматом сидит (его, Болдырева, персональный вохр!), а Болдырев себе чаю просит и вохру тоже чаю; в итээровскую столовую идет, и вохр с ним: оба хорошую еду едят, а не лагерную баланду. А как пять часов пробило, Болдыреву «черного ворона» подают и везут от мягких кресел и чаю с лимоном к нарам и параше. Реабилитировали его, конечно, одним из первых, квартиру в Ленинграде вернули, кафедру в университете, да только ничем этим он не успел воспользоваться. Весна была, апрель месяц, и попросили его (уже реабилитированного) проконсультировать какую-то большую и важную коллекцию в близлежащей от Магадана экспедиции. Он мужик безотказный был, ну и пошел, конечно. Назад возвращался напрямик, через Нагаевскую бухту (с провожатым шел), в пургу. Провалился под лед и утонул. И что удивительно (и обидно, конечно, тоже), многие известные геологи, уже реабилитированные, погибли в своем последнем «зэковском» поле: кто утонул, кто под обвал попал...

...Опять я прерываю повествование, чтобы сделать отступление. В приведенном здесь рассказе, как, впрочем, и во многих последующих моих рассказах этого и других дневников, где героями являются не вымышленные герои, но действительные личности, правда тесно переплетена с вымыслом, рассказ изукрашен подробностями, которых в действительности, может, и не было. Я не ставил себе целью рассказать об этих людях исторически достоверно, я лишь по возможности правдиво излагал то, что слышал в путешествии от своих попутчиков. (В данном случае, правда, рассказ, похоже, очень близок к истине.)

За этим замечательным разговором мы и не заметили, как дошли до лагеря, где нас уже ждал замечательный обед. Юра нажарил огромных отбивных (котлета не умещалась в миске) из все той же телятины.

— Какое мясо молодое, — удивился Саня за ужином. — Вы что, теленка добыли?

— Да нет, — хмуро ответил Юра, — Евсеич дал... — Он не стал продолжать этот разговор, и Саня, почувствовав, что эта тема нашему охотнику неприятна, тоже оставил ее.

Вечером к нам в лагерь пришли Евсеич и геолог-съемщик Борис, который не поленился с образцами перевалить через сопки из своего лагеря на Лесной: Ору Николаевичу нужно определить фауну для стратиграфической привязки листа. Со встречей Борису налили стопку разведенного спирта, перепало и деду (мы с геологами все выпили, разумеется, тоже, кроме Кольки, конечно). Юра, выпив свою стопку, сразу полез в свару с Евсеичем относительно охотничьих законов, охотничьей морали и прочих высоких принципов. Евсеича же в этом споре интересовали лишь патроны (он хотел получить четыре, а Юра дает лишь два). У меня почему-то разболелась голова (что вообще-то бывает со мной крайне редко), и я ушел спать к себе в палатку.

Часа три ворочался я с боку на бок, а сон все не шел и не шел ко мне (что тоже бывает со мной очень редко). Я слышал, как Борис с Евсеичем ушли к себе в лагерь, и с ними ушел и Гена — помочь наладить рацию. Решив, что уснуть мне нынче так и не удастся, я вышел к костру и вызвался нынешнюю ночь дежурить (вместо Гены).

Гена вернулся часа через два (рацию он, разумеется, наладил) и вручил мне (я же завхоз!) свой гонорар — две банки сгущенного кофе с молоком.

Проспал я до обеда. А после обеда пришел к нам в гости Евсеич и предложил сыграть с ним в преферанс. Поскольку сеет все та же мелкая водяная пыль, колотить образцы нельзя, а все дела по хозяйству вроде бы переделаны, решаем принять его приглашение. Дед настоял на каком-то диком «колымском», как он его называет, варианте преферанса. Что же, колымский вариант так колымский.

Игра кончилась полным разгромом моих партнеров (играли мы втроем: я, Саня и Евсеич), но, поскольку Саня настоял на очень низкой ставке (десятая доля копейки за вист), мой выигрыш составил всего четыре банки сгущенного кофе с молоком. После игры деду поднесли стопочку разведенного спирта, и старик опять пустился в воспоминания (теперь он уже нас почти не стесняется):

— Все лагеря, которые тут прежде были, по специальностям делились. Вот на Известковой, к примеру, лагерь для военных был, там еще железная вышка стояла. Я в том лагере тоже служил, очень, очень большим человеком я тогда был... Авторитетом пользовался...

— Да мы уже, Евсеич, давно догадались, кем ты тут был и каким авторитетом пользовался, — грубо оборвал его Юра.

Дед сразу же сник и переменил тему разговора:

— В эту-то партию я ведь по чистой случайности попал. У меня направление в Мылгу было, в колхоз «Красный богатырь» тоже завхозом. На три года. Жена, как узнала, обрадовалась... Пишет: «Мы тебе с дочкой пять сотен даем, а ты от квартиры отказываешься, ладно?..»

Я ей отвечаю: «А вот хрен тебе, сучка, ишь чего выдумала, падла толстобрюхая, мымра старая!» Вчера вечером Борис на рации работал, мне с Ягодной дочкину телеграмму передают: «Мама больна, деньги кончились, заложили вещи в ломбард, вышли сто рублей». Ишь заболела, крыса драная, может, бог даст, подохнет!.. А вот дочку я люблю, хорошая у меня дочка, медалистка серебряная. Все экзамены на пятерки сдала, только вот в сочинении «Коммунистическая партия» с маленькой буквы написала, за это вместо золотой медали только серебряную выдали.

— Это ты сам, Евсеич, виноват, — говорит Гена, — не провел с дочерью политической подготовки, это твоя промашка.

— Да, — подхватил Юра, — у тебя самого-то с политической подготовкой как?