В сумерках вернулись Гена с Колькой с пустыми руками, но, как ни странно, довольные и возбужденные. Следом прибежала скулящая от боли Баська. Кинулась к Сане и свернулась возле его ног калачиком, поджав израненные ноги. Колька рассказывает:

— Мы трех оленей видели. Одного прямо посреди наледи. Стреляли в него два раза, да оба раза промахнулись, а двух других — возле устья нашего Мирного. Они из нашей долины выходили. Да такие красавцы: рога — во! Глаза навыкате, шерсть лоснится — я все успел рассмотреть. И как они шли! Мы даже рты от удивления разинули. Ну, пока мы винтовки взводили, пока целились — они уже знаешь где были...

— Да, — продолжал рассказ Гена, — красавцы такие, глаз не отвести. Выскочили на правый берег Ины и как припустят по самому краю, туда, вверх по течению. Головы с рогами за спину забросили и прямо стелются в беге вдоль по берегу. А за ними наша Баська вслед маленьким комочком катится. Я так даже рад был, что мы в них промахнулись.

— И что удивительно, — перебил Гену Колька, — оба самцы. Почему же они парой ходят, если оба самцы?

— Не знаю, — засмеялся Саня, — приятели, наверное. — И потрепал Баську по шее: — Ну что, опять набила лапы? Эх ты, дуреха!

С утра Саня с Колькой ушли в маршрут. Мы с Геной должны были идти к наледи за мясом, но отправился он один: мне что-то нездоровится. Коварная здесь земля: стоит теплынь, и кажется, что почва прогрелась; мох мягкий так и манит прилечь, а ляжешь — не заметишь, как простудился: подо мхом — вечная мерзлота, а с нею шутки плохи. Эти два дня я, урывая то часик, то два, валялся на брезенте и писал пьесу-сказку. Вот, похоже, и простыл. Саня дал мне каких-то таблеток; я выпил и ушел в палатку спать (сон для меня лучшее лекарство и всегда помогает безотказно).

В сумерках из маршрута пришли Саня с Колькой, сбросили рюкзаки, и Колька кинулся ко мне делиться впечатлениями:

— Вот уж где красота так красота! Там одно место есть, где кусок горы почему-то отломился и упал. И получился замечательный туннель, по которому наш Мирный бежит. Зайдешь туда: темно, гулко, страшно!

Саня усмехается, раскладывая образцы.

— Это еще что, вот ты бы на Сне побывал, там знаешь сколько всяких чудес?!

— Как бы я там побывал, если ты меня не взял? — огрызнулся Колька. — Только травит душу зазря.

— Виноват! — поднял вверх руки Саня. — Возражение принимается. Больше травить не буду.

Совсем поздно вечером, уже почти в темноте, когда мы начали беспокоиться, Колька с крутого обрыва увидел наконец согбенную фигуру нашего охотника. Он брел еле-еле и тащил за спиной здоровенный рюкзак — значит, добыл кого-то! Колька, которому не терпелось узнать результаты охоты, кубарем скатился с обрыва и кинулся навстречу Гене. Мы с Саней отправились тоже: надо помочь парню.

И вот Гена уже в лагере. Стаскивает сапоги, разматывает прокисшие от пота портянки и рассказывает:

— Олешка убил. Совсем молоденького телка.

— С матерью ходил? — спрашивает Колька.

— Нет, один. Прошлого года рождения, должно быть. Дурачок какой-то: подпустил меня почти вплотную. Я в него метров с десяти стрелял, считай, что в упор. Тут уж промахнуться было просто невозможно.

— С одного выстрела уложил? — интересуется Колька. — Куда попал?

— С одного, — устало отвечает Гена, — в голову.

— Значит, опять язык пропал, — вздыхаю я, — ты же ему с десяти-то метров, голову, поди, в труху превратил.

— Да нет, — отвечает Гена, — язык цел остался. Вырезал я его. Там он, в кармане рюкзака.

— Ну, молодец, — похвалил охотника Саня, — а я-то уж думал: мы в поле так языка и не отведаем — планида у нас нынче такая.

— Охотник! — похвалил я Гену.

— Да какое там, — махнул он рукой. — Я ведь еще одного оленя на наледи видел. Такого быка! Три раза стрелял, да все мимо. Да и этого-то свежевать стал, всего искромсал, изрезал — смотреть противно! Вон как Юра с Женей ножами да кулаками работали — загляденье, а я... — Он снова махнул рукой и пошел к ручью умываться.

Саня с Колькой ушли в маршрут, а мы с Геной остались, чтобы переработать вчерашнюю добычу.

— Послушай, Гена, — сказал своему напарнику я, — может, сходим к наледи. Там мяса-то много еще осталось? На льду ему ничего не сделается. Медведь, волк да росомаха до него, наверное, еще не добрались, а?..

— Нет, — покачал головой Гена, — я забрал все, что можно. Там такие пустяки остались, что не стоит ноги бить.

— Ну, тебе видней, — ответил я. — А олешек и вправду совсем молоденький, смотри, мясо-то без единой жиринки, телятина.

Потом я накрутил таз фаршу: нажарил котлет и, сложив их в кастрюлю, залил оленьим салом, оставшимся от оленя, убитого Юрой на Элине. Из оленьего седла нажарил горку настоящих кровавых бифштексов. Гена же тем временем нарезал оставшееся мясо ремнями, солил его и вывешивал под марлевый полог вялиться.

На обед был у нас вермишелевый суп на крепчайшем бульоне и те самые бифштексы.

— М-м-м, как вкусно, — говорит Гена, — вот что значит свежее мясо, да молодое к тому же.

— И не просто мясо, — уточнил я, — а чистая вырезка. Существует общепринятое заблуждение, что вырезка — это всякая мышца без костей. Нет, нет и еще раз нет, дорогой Гена. Вырезкой, той, из которой можно приготовить настоящий бифштекс, лангет или антрекот, имеют право называться лишь те мышцы животного, которые не несут нагрузок: седло, то есть мышцы, лежащие в ложбинке у основания ребер, и мышцы, поддерживающие брюхо. Так что, например, у здоровенного быка всего не более десяти килограммов настоящей вырезки, но зато уж это такое мясо... — И я впился зубами в очередной бифштекс.

— Угу, — с полным ртом подтвердил Гена, размазывая по подбородку сок прекрасного кушанья.

— И в настоящей вырезке не может быть ни жиру, ни пленок, ни тем более сухожилий, — продолжал я.

— Не может! — мотнул головой Гена, который, как мне кажется, слегка опьянел от свежей убоины.

— А то ведь как бывает, — философствую я, — продают якобы вырезку говяжью. Смотришь, а в ней пленки и даже, бывает, основания сухожилий. Какая же это вырезка?!

— Никакая! — категорически согласился со мной Гена.

За обедом объелись мы так, что без сил завалились спать и едва не прозевали приход наших геологов.

Вечером я решил провести полную ревизию наших продуктов. Нашим глазам открылась довольно-таки грустная картина: муки две небольших мисочки; сахару три пачки (сахарный песок закончился весь); растительного масла — половина пол-литровой банки. Рис, яичный порошок и сухое молоко кончились совершенно (сливочное масло закончилось давным-давно, еще на Инынье). В избытке (относительном, конечно) остались лишь вермишель, горох, гречка, чай, соль, ну и, конечно, мясо да рыба (этого-то добра в поле обычно хватает). Впрочем, если вертолет прилетит за нами вовремя, то есть числа пятнадцатого или даже шестнадцатого, особенных трудностей с продуктами у нас быть не должно.

На ужин я приготовил тушеную картошку с оленьим языком. Деликатесное, надо сказать, получилось блюдо, особенно в этих условиях. На этом конец луку и картошке. (Впрочем, если быть скрупулезно честным, не совсем конец — осталось пять картофелин на последний гороховый суп.)

Ах, славный российский продукт, милая картошечка (как наши предки могли бунтовать против этого чуда?! Помните знаменитые картофельные бунты?), служила ты нам все эти дни верой и правдой: и как вкусная еда, и как поставщик редких в тайге витаминов, и даже (чего греха таить) как валюта в отношениях с местным населением. Почему, интересно, дома, где ее сколько угодно, не кажется она нам такой вкусной? Может быть, именно потому, что там ее сколько угодно? Ведь никто же не считает деликатесом, например, красную икру на Курилах или черную икру где-нибудь в устье Оби или Лены.

После ужина я выступил с речью:

— Вот что, граждане таежники, на этом кончаем нашу безалаберную жизнь. Вводится режим строжайшей экономии продуктов.