Рано утром Саня с Геной и Колькой ушли на выселки колотить образцы; Юра с Евсеичем — на охоту (Юра взял ружье-двустволку и полный патронташ патронов — жаканы и дробь-тройку; у Евсеича все тот же карабин, к которому на этот раз он примкнул плоский армейский штык — дед не оставляет надежды добыть медведя); я остался в лагере коптить рыбу и мясо и сушить промокшие за вчерашний день вещи: одежду и спальные мешки.

Часа через два после того, как они ушли, я услышал четыре выстрела (из карабина), а еще через полчаса ко мне в лагерь пришел Евсеич. Он остановился около коптильной печки (я как раз подбрасывал туда свежие ветки — для дыма) и стал переминаться с ноги на ногу, словно не решаясь мне что-то сказать.

— Ты чего, Евсеич? — спросил я. — Медведя, что ль, убил?..

— Нет, не медведя — оленя, — замялся дед, — да и не сказать, чтобы совсем оленя, а так...

— Чего «так»? — удивился я.

Ладно, — махнул рукой Евсеич, — бери нож и топор, там сам все увидишь... Да пару рюкзаков захвати под мясо: один вам, другой мне.

Евсеич убил совсем молоденькую телку километрах в двух от нашего лагеря. Она лежала на широкой галечной косе, уставив в небо остекленевшие глаза, в странной позе: на боку, а ее ноги были широко разбросаны в стороны и задраны ввысь. Изо рта у нее вылезали и лопались кровавые пузыри (видимо, пуля пробила легкие); на шее зияла большая рваная рана, и были видны две большие дырки в боку.

— А Юрка-то где? — спросил я Евсеича неизвестно зачем (просто хотелось, наверное, о чем-то спросить).

Вместо ответа Евсеич схватил меня за рукав и потащил куда-то далеко в сторону, в густые кусты.

— Вот гляди, — затараторил он, — отсюда я ее увидел... Сперва даже не понял, кто это: вижу, что зверь, а какой... — Он развел руками. — Ну вот. Я Юрку тропу перекрыть послал, а сам ее вот отсюда и приласкал. Почитай, с полкилометра будет... Правда, с упора стрелял. Вот на этот пенек карабин положил... Да видишь, не разглядел толком, что за зверь...

— Ладно, Евсеич, — махнул я рукой, — чего теперь говорить: убил так убил... Не оживишь... Давай разделывать тушу быстрее, смотри: тучи надвигаются, а у меня в лагере спальные мешки на просушку выложены, и коптильная теперь небось уже потухла...

Я отрубил телке голову, и мы с Евсеичем в два ножа стали свежевать тушу.

— Нет, нет, — суетится Евсеич, — ты не думай, она без теленка была, да куда ей, погляди, она же сама еще телка... Глянь на вымя-то, соски совсем не надраны... Был бы теленок, он бы знаешь как ей соски надрал!

И только он сказал это, как я снял с телки кусок шкуры, поднял тушу, повернул ее на бок, и на пальцы мне хлынуло теплое еще молоко. Оно разлилось по галечнику, образовав небольшую белую лужицу.

— А ведь это та самая олениха, что к нашему лагерю с теленком выходила, — вдруг узнал я. — Эх, Евсеич, вохровская твоя душа, не утерпел до осени... И олениха-то, смотри, худая, кожа да кости: у нее же все на молоко да на теленка уходило, первый, видать, теленок-то был...

Далее мы разделывали тушу в молчании, мне говорить не хотелось, а Евсеичу, наверное, сказать было нечего. Наша пауза затягивалась, и я видел, что она очень беспокоит Евсеича.

— А Юрка ваш — еще тот гусь, — начал вдруг дед (наверное, хотел переменить тему разговора), — туда же мне: я — охотник, все охотничьи законы знаю, а сам чего делает?! Я же его тропу перекрывать послал, а он — как сквозь землю провалился! А если бы это медведь был, тогда что?! Я же ведь и не видел толком, кого стреляю, видел, что зверь, а вот какой зверь...

— Да-да, ты уже говорил мне об этом, — пожал я плечами.

— Он меня страховать должен был... обязан!.. А я уже и кричал ему потом, и в воздух стрелял — он как сквозь землю провалился! Нет, с таким напарником на охоте без головы останешься...

Тут мы закончили разделывать тушу, разрубили ее на куски (рубил я), разложили мясо по рюкзакам и, взвалив их на спину, понесли в лагерь.

— Ты Сане своему доложи, что с вас четыре патрона, — сказал дед, когда мы подходили к нашему лагерю, и, заметив мой недоуменный взгляд, добавил: — Я же для вас старался, мне-то одному много ли надо?.. Вообще-то, я на нее семь патронов истратил, но хай будет три моих...

— Нет, Евсеич, — покачал я головой, — бери все это мясо себе; Саня ведь говорил, что такое мясо есть не станет, помнишь?

— А ты ничего не рассказывай им, зачем зря людей расстраивать, — прищурившись, засмеялся дед, — ты же сам говорил, что теперь телку все равно не оживить, так чего же зазря мясу пропадать. Да и мясо какое, считай, телятина...

— Нет, Евсеич, ничего я, конечно, скрывать не буду, — ответил я и сбросил рюкзак с плеч (к этому времени мы уже добрались до нашего лагеря), —- а там как ребята решат.

— Вот это правильно, это молодец, — обрадовался дед, — чего за всех решать?.. — И уже отправляясь к себе в лагерь, обернулся и добавил: — А ты, оказывается, слабак... Такие тут раньше не выживали...

Вечером с выселок пришли Гена с Колькой (принесли образцы), а совсем поздно ночью, когда уже мы начали беспокоиться, пришел с охоты Юра и на длинном толстом пруте принес добычу: здоровенного хариуса и маленькую птичку (бекаса). Кроме того, из кармана он вытащил полную горсть бараньей шерсти. Оказывается, он лазил по самому верху голых сопок, видел там много бараньих троп и даже нашел лежку.

Я пересказал историю, сочиненную Евсеичем, и добавил, кивнув на куски телятины:

— Ну вот, ребята, а теперь решайте, будем мы есть это мясо или нет, а главное, отдавать Евсеичу эти четыре патрона или не отдавать.

— Ах он вохр паршивый, — взвился Юра, — козел вонючий, заячья душа! Кого он за нос водить вздумал, а?! Да я же ведь из-за деревьев все видел: и как Сильва на него олениху с теленком выгнала, и как он бил эту олениху, считай в упор, метров с тридцати, и как теленок от него драпанул, а он стрелял и ему вслед, да промазал и, главное, выскочил ко мне навстречу (это было, когда олениху он уже завалил), да еще давай руками махать мне: дескать, беги, тропу перекрой!.. Зачем бы, думаю, ему тропу перекрывать?.. Ну, вроде бы побежал я, а сам стал за куст и смотрю... И все-то я видел: и как он по косе бежать кинулся, пенек там примял да гильзу в кусты бросил...

— А подглядывать нехорошо, — ехидно вставил Колька.

— Цыц! — сказал Юра и легонько двинул Кольку по шее. — Ах ты, сука рваная, думаю, да кого же ты дурачишь-то?.. И после этого он еще говорит, что я законов охотничьих не знаю?! Он сволочь, знает закон — телку-первогодку с теленком бить!..

— С мясом как решим? — напомнил я. — И с патронами...

— Неприятная история, конечно, — задумчиво сказал Гена, — может, и не стоило бы связываться, да мясо-то здесь, в общем, ни при чем... Мясо, оно и есть мясо... — И он пнул ногой рюкзак, измазанный кровью.

— Мясо, пожалуй, возьмем, — решительно сказал Юра. — А патронов ему вот, — он сложил здоровенный шиш, — пусть придет и выкусит.

— Нет, это не дело, — сказал я. — Если мясо берем, то патроны отдать придется.

— Да, придется, — почесал в затылке Юра, — но не четыре. Два — и пусть радуется, козел старый!

Ночью, перед сном, я чистил того самого Юриного хариуса (есть у меня правило — не оставлять на ночь необихоженную добычу), и вдруг кто-то здоровенный, покрытый бурой шерстью как ломанется на той стороне протоки через кусты! Я бросился к нашим палаткам:

— Юрка, карабин! Там лось!

Юра схватил карабин и кинулся в тайгу, но не к протоке, а в противоположную сторону, чтобы перекрыть тропу (звери, как и люди, ходят в тайге по тропам). Я успел разглядеть, что на бороде у нашего охотника густо висят крошки хлеба и мяса. Я решил его подстраховать и полез в палатку за двустволкой («мелкашку» с собой взял на выселки Саня, ракетница не в счет, а более никакого оружия у нас с собой нет). В темноте никак не могу найти патроны с жаканами, под руку, как назло, все попадаются с дробью. Вбегает возбужденный Колька: