Мира посмотрела на меня, выдавила улыбку:

— Больно стало. Вот здесь, — она показала на желудок.

Я вздохнула:

— Видишь, ты же объелась! Пойдем на кровать, ляжешь.

Я попыталась ее поднять, но девочка ойкнула и согнулась еще сильнее:

— Не надо, я здесь. Пройдет сейчас. Я просто посижу.

Ее смуглое личико вмиг покрылось испариной, взмокло, будто окатили водой. Я положила ладонь на ее лоб — он горел, точно раскаленный. Губы Миры неестественно покраснели, словно накрасили яркой помадой. Она шевелила ими, пытаясь глотнуть воздуха. В уголках проступала розовая пена, а через мгновение уже обильно текла по подбородку. Мира закатывала глаза, лихорадочно цеплялась за мои руки. В ней появилась такая неожиданная сила, что я не могла подняться, чтобы позвать на помощь.

— Кто-нибудь! — собственный голос казался мне таким слабым, как писк крошечного зверька. — Сюда! Сюда!

Я скинула, наконец, цепкие руки, побежала в сторону приемной. Мне так казалось. На деле я едва сделала несколько шагов, чувствуя, что меня тоже кидает в жар. Сдавило виски. В желудке, там, внутри, будто скребли чем-то острым. Он наполнялся тяжестью, словно я глотала камни, один за другим. Я дошла до двери приемной, чувствуя, что мутнеет перед глазами. Ухватилась за стену. Набрала в легкие побольше воздуха:

— Гаар!

Все силы ушли в этот крик. Я оперлась о стену, чувствуя, как свет меркнет, а опора уходит из-под ног.

Казалось, на меня положили тяжелую каменную плиту. Придавили, будто прессом. На мгновение мелькнула мысль, что похоронили заживо. Я панически глотнула воздух, словно тонула, захлебывалась, наконец, открыла глаза. Резануло холодным светом. Я тут же зажмурилась, чувствуя проступающие слезы. Вновь открыла глаза, смаргивая влагу. Знакомый белый потолок, знакомый запах стерильности. Медблок. До ушей долетали приглушенные голоса. Тимон — я сразу узнала. Я жива. В единый миг стало так радостно, до безотчетного сиюминутного восторга. Никогда не думала, что обрадуюсь присутствию медика. Я глубоко дышала, но малейшее колебание грудной клетки отдавалось тупой болью. Боль и неподъемная тяжесть. Будто меня избили до синяков. Все тело, от макушки до кончиков пальцев. Каждый клочок кожи, каждый сосуд. Казалось, что если я посмотрю на себя, увижу пугающую синеву и кровоподтеки. Болело даже лицо. Веки, губы.

В воздухе пульсацией пронесся высокий отрывистый писк. Торопливые шаги. Надо мной склонилось широкое лицо Тимона. Сосредоточенное, хмурое. Черные брови сведены к переносице. Он поочередно торопливо коснулся толстым пальцем моих висков, видимо, что-то нажимая на приклеенных датчиках, посмотрел куда-то в сторону, вероятно, на приборы. Снова раздался писк. Уже другой. Так обычно пищат кнопки приборных панелей. Медик сосредоточенно что-то проматывал, я видела лишь размеренное покачивание его локтя, затянутого в белое.

Тимон вновь навис надо мной:

— Как ты себя чувствуешь, Лелия? — в голосе ощущалось неподдельное беспокойство.

Я хотела ответить, но губы слиплись. Казалось, они были разбиты в кровь и покрылись толстой засохшей коркой. Я с трудом провела по ним кончиком языка, но почувствовала лишь нежную неповрежденную кожу. Язык тоже болел.

Я с усилием сглотнула:

— Что со мной?

Тимон удовлетворенно кивнул сам себе, даже повеселел:

— Надо же, и речь сохранилась. — Мне показалось, он испытал непередаваемое облегчение. Потом будто вспомнил о том, что я задала вопрос: — Отравление.

Я какое-то время молчала, пытаясь осознать, но как только смысл слов достиг понимания, даже приподняла голову, не обращая внимания на ломоту в шее и боль в затылке:

— Мой ребенок! Мой ребенок…

Тимон мягко нажал пальцами мне на лоб, вынуждая опустить голову:

— С ребенком все в порядке, — он обнадеживающе кивал. — Не волнуйся. И не дергайся. Все хорошо. Ребенок не пострадал. Твоя сиурка очень вовремя подняла шум. Сказала, что услышала твой крик. Надо же, — медик даже усмехнулся, — они впрямь бывают полезны.

— Это правда? Вы не обманываете меня?

— Лежи и не волнуйся. Тебе очень повезло. Все гораздо лучше, чем могло быть.

Тимон поднялся, протянул руку. Только сейчас я заметила уже знакомую стойку с колбами, тонкую трубку, тянущуюся к моему левому запястью. Он что-то подкрутил, и мне стало спокойнее. Уходила мелкая тревожная дрожь, ослабевала ломота. Я с трудом повернула голову, пытаясь отыскать глазами Миру, но увидела лишь пустые кушетки. Я была здесь одна. Мне стало не по себе.

— Господин Тимон.

— Лежи спокойно.

— Господин Тимон, где Мира?

Он молчал. Я слышала лишь возню где-то позади.

— Скажите, прошу, как она?

Тимон снова молчал, наконец, подошел ко мне, заглянул в глаза:

— Она не выжила. У нее не было шансов.

Я молчала, будто не понимала смысла этих слов. Этого не может быть!

— Это не правда, — я едва заметно покачала головой, как смогла. — Скажите, что это не правда.

Он шумно вздохнул:

— Мне жаль, Лелия, но девочка умерла.

Хотелось заткнуть уши, трясти головой, отогнать эти кошмарные страшные слова. Умерла… Этого не может быть! Просто не может! Она едва-едва выучилась читать. Она стала улыбаться! Она…

— Зачем вы лжете?

Я понимала, что медик говорит чистую правду, но хотела отгородиться от нее, как ребенок. Так делают дети и животные — прячут голову и считают, что их теперь не видно. Мне тоже хотелось спрятать голову. Но внутри я принимала эту ужасную правду, и от этого становилось страшно. Потому что это была моя вина. Это я усадила Миру за стол. Это я! Все я!

— Что было отравлено?

— Алисентовый сок.

Я сглотнула, закрыла глаза:

— Она выпила почти весь кувшин.

Тимон кивнул:

— Бондисан не оставляет шансов.

Бондисан… Я вспомнила кровавый венчик, желтую пыльцу на своих пальцах.

Бондисан. Ведь это казалось таким очевидным… Полита. Это она. Я даже не сомневалась. Подлая тварь затаилась, чтобы напасть. Гаар говорила, что она караулила в коридоре. Видимо высматривала, что мне носят к столу. От того, что у нее ничего не вышло, я испытала какое-то пугающее удовлетворение. Но в жертву ему была принесена жизнь маленькой девочки. И это казалось невозможным, неправильным. Это Полита должна была умереть!

Я посмотрела на Тимона:

— А… Я? Я тоже пила. Всего один стакан, но я пила.

Медик какое-то время молчал, будто раздумывал. Что-то тревожное мелькнуло в его взгляде:

— Тебе… повезло, Лелия… Тебе очень повезло. Лежи спокойно, иначе навредишь ребенку.

Эти слова оказались сродни заклинанию, но создавалось впечатление, что он просто хотел остановить поток моих вопросов. Ненужных вопросов. Заткнуть рот. Я расслабилась, стараясь ни о чем не думать, но это казалось недостижимым. Едва я закрывала глаза — видела Миру. Веселую, улыбчивую. Читающую по слогам, мурлычущую под нос неведомую песенку. Но тут же вспоминала, как ее губы окрасились алым, как текла по подбородку розовая пена. Внутри все переворачивалось.

Медик прав — бондисан не оставляет шансов, даже если сделать крохотный глоток. То, что я выжила, оказалось настоящим чудом, но я не хотела сейчас думать об этом. Сейчас это было слишком больно. Главным было лишь то, что малыш не пострадал.

Не думать. Не думать. Не думать… Потом, не теперь.

Я слышала, как пискнул селектор. Голос Тимона:

— Мой господин, ваша рабыня пришла в себя. Состояние стабильное.

Квинт оказался на пороге медблока буквально за считанные секунды. Я услышала торопливые тяжелые шаги, звон подкованных каблуков, и вот он уже склонялся надо мной. Упавшие волосы щекотали руку шелковым полотном. Я инстинктивно попыталась подняться, но он мягко коснулся моей щеки:

— Лежи. Не вставай.

Квинт замолчал. Лишь смотрел на меня, не отрываясь, и непрерывно поглаживал щеку теплыми пальцами. И я смотрела в его глаза и не могла отвести взгляд, хоть это казалось почти недопустимым — так смотреть в глаза своему господину. Мне стало намного спокойнее, когда я увидела его. Теперь не было тревоги — оставалась лишь тихая тоска. Грусть и сожаление.