— Видимо, в такой степени пребывали качества описываемых мною людей и вещей. Или я не имею права использовать возможности французской грамматики?
— День деньской у моря синего-пресинего ревмя ревут и воем воют чуда чудные и дива дивные.
— Что это?
— Маленькая пародийная стилизация.
— Уж тавотологиями-то я точно не грешу!
— Тавтологии служили для усиления эффекта — до изобретения степеней сравнения и синонимов. Лет через триста ваши нагромождения покажутся такой же неладухой.
— … Вы считаете меня бездарным?
— Да нет! Сейчас кого ни открой — на второй странице либо увязнешь в сложноподчинённом со вводными конструкциями и причастными оборотами, либо оглохнешь от превосходностей…
— Вы все стремитесь снабдить меня идеями…
— Так вы за этим и пришли.
— По-вашему, я не в состоянии ничего придумать?
— Придумать может любой дурак, а вот написать!..
— … Тринадцать человек… Не слишком ли много? И число какое-то…
— Очень хорошее и важное число — столько было апостолов вместе с Христом и древних пэров с королями.
— Как жаль, что сам Эжен не захотел дружить с Монкарнаком, — чуть слышно посетовал Даниэль.
— Уж такой уж он гордец. Или скромник…
— … Я чувствую себя художником, нашедшем модель своей мечты, но не знающим, как уговорить её позировать.
— Значит, остаётся зарисовывать исподтишка. Глядишь, со временем получится и что-нибудь толковое. Кстати, вы, наверное думаете: «Чего это он за мной идёт?». Во-первых, одному на улице небезопасно: в городе рыщет маньяк, для забавы убивающий молодых парней вроде нас. Во-вторых, Макс сказал, что отдал вам моего Казанову… Нет, ну, ведь это надо же! Я неделю валялся у него в ногах, чтоб он согласился посмотреть (ведь он позднее семнадцатого века ничего не читает); надеялся: может, Нази понравится…
Не усмотрев в своих окнах света, Даниэль пригласил спутника подняться. В мансарде он сразу обнаружил следы визита друзей: в топке — головня, на каминной полке мелом начерчены три крестика, на столе записка. Первым схватил её Эмиль.
— Это мне! — возмутился писатель.
— Да ладно. Слушайте: «Дорогой Даниэль! Мне страшно: я уже дважды видел тебя в компании Растиньяка и заключаю, что если ты ещё не продал душу дьяволу, то задаток он явно внёс». Это кто у нас такой умный?
— Фюльжас Ридаль.
— А на камине чьё художество?
— Мишеля Кретьена. Он всегда ставит такие крестики, если кто-то не приходит на собрания.
— У них есть ключи от вашей квратиры?
— Да. У каждого… Вот ваш Казанова, — достал из-под матраса, — Надеюсь, они его не видели.
— Э! Да чего скисли? Плюньте и разотрите!.. А хотите я вам стих расскажу — сам сочинил. И не просто стих, а гимн для моего будущего собственного журнала. Я назову его «Астерикс», а гимн, соответственно — «Блондеза». Он как раз для вас — как литератора:
Даниэль засмеялся, Эмиль — тоже:
— Здорово, да?
— Да! Особенно «до безумия рад» и… предпредпоследняя строка… А первый куплет — простите — меня не слишком очаровал. Мне даже показалось, что вы адресуете свой манифест не собственно литераторам, а лишь беллетристам, — покосился на записку, обернулся на кресты, — Ох, как же мне всё-таки быть…
— А вы вот чего: прикиньтесь, что ничего не было. Бумажку в огонь, каракули — в воду, а спросят: «Находил ли? видел ли?» — вы: «Нет, ребятушки, ни сном, ни духом!». А станут дальше наезжать, пошлите всех подальше! Пусть в своих квартирах качают права!
— Они — мои друзья!..
— Друзей тоже надо время от времени окорачивать… Ну, бай! Вам ещё того, работать…
После бессонной и бесплодной ночи Даниэль не нашёл ничего лучше, как пойти за советом к Фино. Тот, чуть не до крови расчесав затылок, пригласил следующего посетителя, Рауля Натана, передал ему Сабину Сапен и двенадцатерых друзей Монкарнака с тем, чтоб тот за неделю сделал из них Белоснежку с гномами, или больше не показывался пред ясные очи издателя. Когда Рауль удалился, Фино, вытер платком сухое лицо и весело сказал:
— Ну, вот и гора с плеч. Берите свою тысячу и творите дальше.
— Тысячу — за недоделанную работу?…
— Щепотка золотого песка ценней, чем готовый кирпич.
Даниэль откланялся, стараясь не рефелксировать по поводу этого афоризма, и направился прямиком к Фликото. Близился бело-голубой полдень.
В ресторане для нищей молодёжи пришлось продираться сквозь на удивление весёлую гурьбу, особенно тесную у ближайшего к кассе стола.
— Ты мне отказываешь уже седьмой раз! — возмущался в этом эпицентре незнакомый пока Даниэлю Бисиу, — Ты посмотри, какие шобоны (заношенную до неприличия одежду (диалект.)) я на себя напялил! Мне до конца месяца от стыда дома отсиживаться, так дай хоть на подполье свою долбаную сотню!
— У тебя часы в кармане. Заложи их, — играл в неумолимость Эжен.
— А как, скажи на милость, я буду время узнавать? По солнышку?
— У ближних спрашивай.
— Давай я их тебе отдам! — Бисиу со всей злости ахнул свой брегетик о стол — тут бы и конец пришёл им, часам, но Эжен мгновенно и точно подставил ладонь, спасая их поимкой:
— Что ж, пусть будут.
— Гони бабки!
— Слушай, у меня осталось всего триста, а народу глянь ещё сколько. Не будь бараном, переоденься и иди на работу.
— Проваливай, клоун! — закричали из очереди, — Ты зашибаешь полторы косых в месяц!
— Я тебя ещё достану, Растиньяк! Запомни это! — пригрозил, уходя, прилипала, а к Эжену подсел — Даниэль глазам не мог поверить — Жозеф Бридо, художник, член Содружества с улицы Четырёх Ветров:
— Не беспокойтесь, мне не нужны деньги. Я лишь хотел бы испросить разрешения походить на этюды в Дом Воке.
— Этюды — это что?
— Небольшие картины без сюжета, зарисовки…
— А, рисование! Здорово! Приходите в любое время и на любой срок. Хотите часики? — Эжен протянул Жозефу трофей от Бисиу.
— Нет, благодарствуйте.
Художник ушёл, не заметив в толпе друга-Даниэля. Эжен встал:
— Ну, всё, люди, дальше говорю только с теми, кто пришёл пустым. Или, конечно, с теми, кто хочет мне что-нибудь безвозмездно вернуть.
Следующему просителю он отказал за слишком чистые ногти, двум другим дал по сотне, к четвёртому придрался из-за галстука, над пятым и шестым сжалился двумя полтинниками.
— Господа, — сообщил нерасходящейся толпе, — я исчерпался.
Тут Даниэль, превозмогая стеснительность, встал и тише, чем хотел, сказал:
— Я возвращаю вам долг, — и поднял над головой банкноту в пятьсот франков.
Ему тот час дали дорогу к главному столу. Эжен озадаченно взял ценную бумагу:
