— К Истинной Матери.

— Зачем?

— … Очистить душу,… воскресить любовь.

— Там, где ты шла прежде, ты вредила всему вокруг. Здесь всё может навредить тебе. Но я перенесу тебя до безопасного места. Садись на моё плечо, — чудо склонилось ещё ниже и смиренно протянуло руку.

— Лучше возьми и посади меня сам: я очень плохо тебя вижу.

— Открой глаза.

— Но ты слишком ярко светишься. Мои глаза не выдерживают…

— Так лучше? — красный силуэт померк; Анна взглянула — услужливый демон был весь покрыт просторным чехлом из такого же дыма, как её одежда, и казался под ним просто белым.

— Откуда берётся эта ткань? — спросила она, осторожно садясь на его плечо; он не ответил, — … Мы пойдём или полетим?

— Сейчас отлив, — отвечал носитель, шагая вниз по крылу, — можно пройти.

— Тебе трудно летать?… Ты меня не понимаешь?

— Я понимал бы тебя лучше, если бы ты не издавала этих звуков… Самое страшное — этот чёрный океан. В нём вся злая память вашего мира. Она всегда скапливалась здесь…

— А где же собираются хорошие воспоминания?

— Две тысячи лет назад над медленным чёрным потопом нашего мира сияла, заслоняя полнеба, иная сфера. Она была вся из лазури, блесков и цветов, видных даже отсюда. Это была наша отчизна, дом Творения без страха и слабости, единственная радость для нас и надежда для вернувшихся сюда людей. Но однажды цветы стали рассыпаться. Их лепестки опоясали небо над светлым миром; потом отдалились от него и приблизились к нам, крошась в полёте, а то, что достигало нас, оказывалось нашим мёртвыми братьями. Из их тел мы начали строить преграды от океана тьмы… Родина казалась пустынной, но всё ещё светилась; темнели только гнёзда исчезнувших цветов… Прошло ещё время, и лазурный купол покрылся трещинами. Из них истекал сильнейший свет, а отпадающие черепки планеты тускнели и тоже летели на нас. Мелкие падали, пробивали воронки; крупные плавали в нашем небе, снижаясь медленно. От трения с нашим воздухом они пламенели; тянули за собой багрово-чёрные хвосты. Наконец, после множества огненных облётов, нами столкнулось и ядро — в другом полушарии, в океане. Тотчас по всей нашей земле пошли разломы, горы опрокидывались, чёрная волна зализнула всю сушу — уцелела лишь тонкая кромка… Века над нами стоял столб света в чёрных дымных кольцах под шапкой вроде вон той тучи, но белой. Не прекращался дождь из раскалённого пепла; реки горели, земля горела и мы горели. Те, кто могли умереть, умерли; остальные изменились… Постепенно огонь угасал, небо очищалось. Суши стало больше, чёрной воды — меньше. Миры срослись. Оказалось, что многие обитатели того, исконного уцелели. Они навещают нас из своего полушария и помогают нам… Живая кромка расширилась, стала целой страной — ты её видела. В самом большом кратере мы построили столицу…

— Но почему всё это произошло? Что погубило светлый мир? — закричала Анна.

— Ты. Кто-то из вас. Любой из вас.

— Да… Это же мы — духи зла… Вы нас ненавидите?

— Мы живём для вас, а те, кто могут умереть, умирают ради вас, — демон бережно спустил Анну на что-то твёрдое и серое. Глянув под ноги, он увидела, что стоит на каменном изваянии старой сирены, той, чьи волосы не дали ей утонуть — они разостлались по чёрному илу… Нет же, это она сама, ставшая камнем или, скорее, сплошной костью. Лапы сжаты и подогнуты, точь-в-точь, как у замёрзшего воробья; крылья распластаны крест-накрест, лопастями; по лицу можно надеяться, что смерть была лёгкой, но…

— Господи! Я её знаю. Она спасла меня… А я… её убила!

— Это в природе вторичных тварей, созданных не Богом. Их существование проще моего и твоего. По их телам ты дойдёшь до плотины, на неё поднимешься и будешь в безопасности.

Анна оглянулась и увидела множество таких же окоченевших, побелевших тел. Ближе всех для нового шага была лысая голова, — должно быть, крылатого старика с болотного пня. Он лежал лицом во тьму…

Прыгая с трупа на труп, Анна приближалась к светлой ступенчатой скале. Хотелось заплакать, но слёзы иссякли. «Моё сердце совсем очерствело,» — думала страница.

Когда до спасительного подъёма оставалось не более пяти ярдов, она рассмотрела, что вся плотина сложена из таких же окаменевших чуд всех пород: подножьем были изломанные, полуизъеденные мёртвые кентавры; выше обнимали друг друга, наслаиваясь, сатиры и ещё какие-то диковенцы. Стена вся щетинилась вытянутыми руками, лапами, ногами с копытами, крыльями, хвостами. Множество трупов сложилось в настоящую лестницу. Не кто-то сбросил их сюда, формируя дамбу, — они сами, очевидно, спускались, находили места, ложились и садились, как можно плотнее приникая. Их были миллионы. Плотина выступала в море неровным склоном, закруглялась и Бог весть как далеко уходила.

Чем больше жертв, тем меньше живого сострадания — это часто бывает с людьми. Анна спокойно прикинула, куда сейчас нужно прыгнуть, сказала себе, что до лестницы близко, представила себе, как вскарабкивается, идёт и минут через двадцать-тридцать добирается до порта. Может, и не так скоро, но какая разница? она уже столько прошла, испытала, узнала, что едва ли вновь чему-то поразится.

С жаром и давящей болью по всей душе Эжен стерпелся почти сразу, но его пугала темнота, в избавление от которой он не мог поверить. Сознание он назвал вывернутым наизнанку, нашёл его ещё крепким, значит, можно — надо быстрей осваиваться, что-то придумывать.

Что же ему нравится в этом пекле? А скорость — мысль разгоняется, как разбегаешься, чтоб проскользить со свистом по льду, — иииии!.. Её теряет из виду рассудок. Страшно? Нет же, здорово!

… Собака гонит дичь…

Он, правда, никогда не утруждал зверей, сам себе пёс. Пусть. Бегает кругами — топот сердца: ближе, дальше, всё скорей. Это не боль, это сила растёт, разгорается.

Вот они, красные змеистые искры, — так выглядят нервы? так выглядит власть? Живой или мёртвый, здесь навсегда или где-то ещё, он знает, чего хочет.

Множит искры: триста семьдесят одна, семьсот пятнадцать, девятьсот сорок четыре — сбивает их в неровный ком, натягивает — и опускает, а они стекают и сливаются, рисуя в темноте три измерения старой липы. Её вращает внутреннее зрение, как на гончарном круге. Она стоит у северного водостока… Не может удержаться, развьюжается огненным снегом.

К страху не вернуться. Усталость — ложь. Летучий свет вырисовывает дверь, крыльцо, облепляет, делая видимой, стену, проваливается в окна, заламывается за углы: первый этаж, второй, третий, на четвёртом всё рушится. Всё-таки жутко: всё-таки пламень…

Он мудреет, творит чудеса: мостит дорожки, превращается в траву, взвивается лозами на тонкие лучи шпалерных решёток, артишоки похожи на сосновые шишки в догорающем охотничьем костре…

Зачем тут ёлка!? Прочь! Сосредоточиться!

Ещё раз: периметр — в точности до одного все 1 807 062 листьев плюща, весь до камушка гравий, все трещинки на плитках; под третьим кустом белой смородины — муравейник на 500 персон…

Нет, всё не то! О людях, для людей, — сначала! изнутри!

Он начинал то из столовой, то с лестничной площадки второго этажа, то из своей комнаты, то из Святилища, но вновь и вновь строение осыпалось.

Кровь давно должна была запечься в жилах, но она кружит по телу, вихрем обрывает с лёгких бутоны кислорода — его глотают нос и рот одновременно.

В распоряжении бесконечность, но желание мучительно спешит, сила сама себя сбивает с толку. Я знаю, — говорит, — всё точно, помню каждую, каждое, каждый…

Надо успокоиться, стать неподвижным центром этой бури. И пока отвлечься, тренироваться на возлюбленных деревьях: ивы над родной Шарантой, юные сосёнки на опушке, просто рябиновый лист — удержать на чёрной ладони внутреннего взгляда.

Если начать с реки или ручья, рыже-кошачьим боком ластящегося к ногам ольшаника в зыбком овраге, где вместо земли — немятые слои опавших листьев? Тут начинает получаться — русло неуклонно, нарастают рядышком и мысы-кочки, потянулись и стволы — кора ещё рябит, как вода на ветру, мхи дышат, папоротники развёртывают листья — и сворачиваются обратно, то зелёные, то синие и белые…