— И ты сама?…

— Я слаба и часто треплю ту же неудачу, что крестьянка из рассказа. Мне удаётся уничтожить разве что горе отвергнутой любви.

— Это больше дело! Ох!..

— Что ты?

— Слушаю тебя и думаю: здесь нет для нас счастья. Из горемычных и обиженных выжимают память, как масло из семян, или бросают их на произвол их безумия, отсылая на безвозвратный остров; злодеев истязаниями лечат от угрызений совести, а праведники обречены пить яд чужих грехов!.. Мне ли роптать! Мне столько помогли здесь — без всякой заслуги… Просто… если я останусь,… то что я буду делать?

— Не оставайся, возвращайся к жизни. Она — наш удел. Она — чудо. Здесь я могу сделать бывшее небывшим, но там ты в состоянии предотвратить будущее!

— Если бы его ещё предвидеть!

— Не нужно иметь третий глаз, чтоб не мучить, а радовать других и себя… Я всё же предложу тебе поесть.

Изуми поставила перед Анной чашку, наполненную кубиками льдоподобного желе, рядом на белую салфетку положила две одинаковых палочки, скреплённых тонкой бумагой вроде газетной — она легко порвалась и превратилась в пар. Долго не думая, британка наколола кусок кушанья и отправила в рот, держа вторую палку про запас. Хозяйка снова засмеялась, прячась за рукавами, потом показала, как можно подцеплять желе двумя, а Анна в ответ описала пинцет.

Когда еда растаяла во рту паломницы, Изуми поколдовала над её одеждой: растянула подол и рукава да приличной длины, вытащила из-за шеи капюшон, а светло-каштановые волосы под пальцами благочестивой отшельницы сами сплелись красиво и прочно. Заколка упала бы на пол, но Изуми поймала её и вложила в ладонь Анне:

— Жажда не позволит мне проводить тебя до конца, а до середины пути — не имеет смысла. В поселение тебя найдёт девушка по имени Дануше. Доверься ей, а мне пора к колодцу.

— Спасибо за всё, милая, но… — Анна застряла у порога.

— Я попробую. Скажи.

— Пошли какой-нибудь рисунок… и моему другу — на войну. Самый простой какой-нибудь цветок.

Изуми улыбнулась и кивнула с поклоном.

По гладкому тёплому льду перламутра Анна быстро дошла до городка у подножья горы. Он больше походил на сад, в котором полупрятались среди разноцветных крон и кустов сказочные домики, выложенные из агата, селенита, яшмы и других благородных камней. Только зелени не было: ни свежих листьев, ни малахитовых кладок — и полная тишина.

Первым человеком, которого встретила здесь Анна, стал седобородый старичок в серебристой рясе. Он нёс на длинной палке свою фляжку — фонарик тьмы.

Паломница подбежала к нему:

— Батюшка, позволь тебе помочь!

Святой с ласковой улыбкой переложил своё коромысло ей на плечо. «Тут не менее двух тодов,» — подумала Анна.

Несколько раз сменив руку и отказавшись снять бремя, она проводила угодника до самого его приюта, там поставила фляжку на яшмовую заваленку, сама упала рядом от усталости, но отодвинулась, чуть отдышавшись. Старик же, ни слова ей не бросив, втащил сосуд в дом и затворил дверь. «Манеры, однако! — раздосадовалась леди, — Впрочем, благодарность может быть в ходу лишь там, где большинство поступков её не заслуживают; ею мы отмечаем редкие жесты, а здесь же никто ничего, кроме добра, и не делает».

Тут она увидела голубую фигурку, спешащую к ней под плакучими ветвями, унизанными сине-сиреневыми цветами, мимо багряной живой изгороди, похожей на осенний барбарис. Подойдя, девушка оказалась очень юной, лет пятнадцати от силы, славянкой или скандинавкой с виду: глаза светлей одежды, льняные волнистые волосы до пояса, на лбу — фиолетовая лента.

— Сестра! — обратилась взволнованно, — Я издали видела эту брошь. Откуда она у тебя?

— Офицер из Валхаллы подарил. Вместе с половиной своих волос,… — ответила Анна, поднявшись.

— Просто так?

— Нет, я обещала раздобыть для него древесное семя на острове Фит.

— А… Куда ты идёшь теперь?

— К Богородице…

— Я провожу.

И они побрели через город.

— Меня зовут Анна, а тебя?

— Дануше… Я умерла, оттого что запуталась, любя двух рыцарей сразу, причём один был врагом и моему отцу, и моему королю, впрочем, если б я успела сказать ему, что полюбила, он бы бросил всё; мы оба стали бы свободны. Но он погиб, и я заморила себя тоской и голодом.

— Ища его, ты добиралась до самой Валхаллы? Или воин, на котором ты видела это украшение, наведывался сюда?

— Я была там, но напрасно.

— Его уже выпустили?

— Нет! Он оказался замурован в замке, построенном из ужасов. Бессмертные духи там выглядят так же, как мёртвые в мире живых. Разбудить кого-либо из них можно лишь уколом иглы, засевшей сейчас в твоём платье, или от второй такой же заколки, но это лишь полдела. Чтоб выйти на волю, воскресший и его избавитель должны победить каких-то чудовищ.

— Он, — Анна приложила руку к броши, как к самому сердцу, — не справился?

— Он не захотел и попытаться.

— Почему!?

— Потому что ему не знакома доброта.

— Нет, я не верю, что он безнадёжно зол. Он очень несчастен, и…

— И Святые Силы сжалились над ним однажды, взяли его в Свой мир как мученика, но всей благодати Рая не хватило, чтоб утешить его. Он один своим неукротимым гневом, нестираемой памятью, беспросветной скорбью разрушил Землю ангелов.

— … Я уже слышала историю о крушении той светлой планеты, но первый рассказчик обмолвился, что любой из нас, людей, мог быть тому виной. Я точно знаю, что таким мятежником в Раю стал бы и мой благоверный… Если вдуматься, не случись этого, тебя с твоим рыцарем сейчас разделяло бы не чёрное море, а чёрное небо… Тогда, когда ты плавала в Валхаллу, наверное, просто время не пришло для спасения твоего друга, зато теперь ты можешь повторить попытку — на то мы и встретились! И тот, кто дал мне талисман, в конечном счёте, дал его тебе. Возьми!

— Нет, — Дануше отвернулась от протянутой броши, — Сначала пусть Пречистая благословит эту вещь, только от Её рук я к ней прикоснусь.

— Хорошо, я попрошу об этом первым делом. Нам ещё долго идти?

— Да. Нужно будет обогнуть гору и взобраться на другую.

— Только-то!..

«Вечное, многоликое утро», — подумал Эжен, глядя на Дельфину. Она была в сером, с бледно голубыми кружевами на волосах; весь её будуар поблек, в вазе никли засохшие розы.

— Я позвала вас, чтоб задать один вопрос,… и что бы вы ни ответили,… само то, что я хочу… или должна его задать — … большое горе для меня. Этот вопрос:… Нет, сначала другой. Что вы чувствуете, видя женские слёзы?

— Видя любые слёзы, я обычно жалею и стыжусь, — кротко ответил Эжен, — Страшно быть их причиной, а не быть утешением — совестно… Вам хочется плакать?

— Да, — Дельфина отвернулась, поднося к глазам платок, — Вы… вы разлюбили меня?

— Сударыня (- в конце концов, хоть однажды быть откровенным!!! -), вы не будете против, если я расскажу сейчас кое-что о себе?

— Ах! Ага! Конечно! Наконец! И в вашем прошлом — мрак! И ваша душа опорочена!

— Так получилось. Вы — небо над солнцем, а мы все родились и выросли в долгой ночи.

Они сели на краешки стульев. Эжен взмолился: «Господи, наставь!» и начал:

— В тот день, с которого я начал непрерывно помнить себя, я был с отцом в городе и увидел собачонку, маленькую — с кролика — и больную грыжей: половина её внутренностей вывалилась в кожаный мешок внизу живота, почти между самыми лапами. Я спросил: «Что такое с щенком?». Отец ответил: «Ничего» и потащил меня куда-то, но она всё как будто видел смертельно усталые глаза тот зверька, этот уродливый серый вырост, похожий на огромного собачьего клеща, раздутого от чужой крови, опутанного тусклыми венами… Мне было очень страшно: я чувствовал в себе что-то подобное, и вскоре, дома, оставшись один, я осмотрел себя и нашёл… Я стал приставать к отцу, допытываться, что же это за штука была на брюхе у той собаки. Он сперва отмалчивался, потом разозлился и сказал, что это такая хворь. «Она бывает у людей?» — «Бывает» — «От неё выздоравливают» — «Не знаю»… Я не находил себе места, несколько раз убегал из дома в город, чтоб посмотреть, не поправилась ли собака, но меня ловили на дороге… Мне ведь было лет пять, не больше. Я не думал о смерти, и ощущал только этот ужас непоправимости, отчаяние и отвращение к собственному телу. Я стеснялся пожаловаться родителям, боялся огорчить их своей болезнью, то есть необходимостью звать врача, которому нужно платить.