— С вами даже драться проще, чем говорить.
— Во всяком случае, быстрей…
— Я ухожу.
— Доброго пути.
— … Кстати, вами интересуется один иностранец, испанский дипломат в священном сане, аббат Карлос Эррера. Слышали о нём?
— Не слышал.
— Он живёт на улице Кассет, строение 19. Приходите в любой день до часу.
— Зачем?
— Это как-то связано… с Домом Воке.
— Понятно. Я зайду к нему.
Франкессини кивнул и вышел. Вышел и содрогнулся от неожиданности: на лестничной площадке стоял молодой человек, мрачный, до зияющих дыр изъеденный какой-то идеей-фикс. Обликом он был живое обобщение всех жертв Серого Жана, причём — такой — внушил убийце отвращение. Что это? Только теперь Франкенштейн столкнулся со своим демоном?
— Это вы? — спросил граф на языке змей.
— Это он! — так же, только отчаяннее ответил Тьерри, целясь остро заточенным пальцем в эженову дверь.
На том их слова иссякли; осталось только смотреть друг другу в глаза, меряясь безумием. В конце концов запоздавший отступил. Франекссини выждал минут пять и спустился сам…
Глава CXXXIII Вещи и слова
Уже в третий раз Макс пытался переехать. Дважды всё проваливалось: Нази с порога ударялась в слёзы, садилась у окна, откуда виден был ей отчий дом, и плакала сутки без утиху; на вторые начинала кашлять…
Утром, в которое Эжена потревожил королевский курьер, графиня обещала держаться изо всех сил, думать о хорошем, о будущем, о другом… Она почти час выстаивала против совести и ностальгии. Масу большего было не надо. Истопив камины, он увёл подругу гулять в парк на параллельной улице, на рынок, на набережную; перед визитом к названному брату они поужинали в приличном ресторане.
Когда, вернувшись с Артуа, они вошли в тёмный альков, у соседей на первом этаже часы неспешно и внушительно били полночь. Этот сигнал успокоил Нази, отогнал её вечное наваждение, будто на всей земле она одна со своим влюблённым палачом.
— Ну, как ты? — спросил Макс.
— … Хорошо,… что мы к нему сходили. Его спальня — только для сна… У нас есть что-нибудь шоколадное?
— Едва ли. Но в лавке под нами должно быть.
— Там давно закрыто.
— Значит, я открою. Подождёшь минут пятнадцать/двадцать?
— Ох!.. — не лучшая затея, но ей очень хотелось…
В свете фонаря, висящего над дверью магазина, замок величиной с бычье сердце отслаивал увесистую тень. Макс огляделся, быстро зажал большим пальцем железную скважину, и эта дырявая гиря ожила, заскрипела, залязгала, дужка выскочила из гнезда. Стараясь не шуметь, взломщик проник в лавку. Единственное окно, похожее на половинку лимонного кольца, огромного, грязного и плеслого, было единственным, что он теперь видел, но близкое к феноменальному обоняние быстро привело Макса к нужной полке. И вдруг он провалился умом…
Ровно двадцать лет назад, в эти же минуты, где-то здесь, в одной из парижских нор… Семь рабов только что сложили на полу добычу и по-крысьи разбежались. Воспитатель в сильных чувствах рассматривал новые экспонаты. Там были: длинная курительная трубка с янтарным мундштуком; церковная дароносица пятнадцатого века, полная гвоздей; чётки из детских молочных зубов; разрисованный веер — спаривание белых бабочек на розовом цветке василька; алебастровая камея — профиль лошади с хризантемой за ухом; чернильница в виде черепа; колокольчик сонетки, который кто-то не поленился сплющить кувалдой; несколько серебряных ложек… Старик держал в руках золотую диадему, всю исковерканную и ослеплённую:
— Это только в переплавку! Какие восхитительные произведения отданы на поругание быдлу!.. Тебе нравятся эти вещи?
— Мои вещи — люди.
— Да… Тупые твари… Остолоп со шрамом на лбу вчера раздобыл табакерку, украшенную рубинами, а сегодня — кочергу! Ты заметил, чего они не приносят никогда? Книги.
— Я им это запрещаю.
— Вот как? Почему? Ты… ничего не читаешь?
— Только чужие мысли.
— Фой!.. Ты умница, конечно, но ведь это всё равно что жевать сырые, немытые коренья в кожуре, вместо того, чтобы вкушать искусно приготовленные яства. Потом ведь книга в дорогой обложке, с эстампами, золочёным или крашеным срезом есть произведение искусства, чья ценность с годами растёт… независимо от её содержания… Пожалуйста, дитя, внуши им, пусть несут и книги.
Книги… Анастази!
Макс схватил с прилавка коробку и банку, ринулся к двери, вернулся, положил на место взятых товаров два экю, выбежал на улицу, наладил замок и поспешил к себе. Его страх был не напрасен — Нази уже сидела со свечой в библиотеке.
— Господи! — воскликнул, припав плечом к косяку, — Ну, сколько мне тебя просить!..
— Я просто хочу понять, почему всё так…
— И какую же версию выдвигает второй том «Дон Кихота»?
После долго взгляда в лицо, она прочла:
В то время как они вели этот разговор, навстречу им, ведя двух мулов, шел какой-то человек, и по скрежету плуга, тащившегося по земле, Дон Кихот и Санчо заключили, что это хлебопашец, который встал до свету и теперь отправляется на свое поле, и так оно и было на самом деле. Хлебопашец шел и пел песню: «Погубила вас, французы, // Ронсевальская охота.»
С одиннадцатого слова цитаты Макс до холода в суставах жалел о своей провокации, но отступать было опять некуда, и, когда подруга умолкла, он подошёл, забрал книгу и твёрдо возразил:
— Не погубила. Живы мы. Пойдём на кухню.
Миновав нечленораздельную спальню и совершенно невразумительную ванную, чета оказалась в самом адекватном помещении, уютном, добротном, ароматном. Уселись за длинным дубовым разделочным столом. Нази распаковала краденое лакомство: вишню в шоколаде и орехово-шоколадную пасту. Макс достал из внутреннего кармана козырь в помятом конверте:
— Смотри, что чуть не утаил от нас этот обормот!
— Какое-то письмо?…
— От Полины. Слушай:
Здравствуй, дорогой Эжен!
Мы устроились хорошо. Твоя кузина оказалась очень доброй, уступчивой женщиной. Особенно повезло Жоржу. Когда в первую же ночь он по своему обыкновению поднял крик, она взяла его к себе в постель. Наутро этого бесёнка было не узнать: он не отходил от Клары (так он начал её называть не смотря на все её протесты и просьбы; я, кстати, тоже не захотела с ней мадамкать: это глупо), мог целый час сидеть, теребя её рука или подол, ел всё подряд — у него опять округлилась мордочка. В общем, он благоденствует.
Я сплю в отдельной комнате, но не боюсь: тут очень красивые цветочные узоры на мебели, коврах и обоях. Со мной Клара много разговаривает, в основном о любви, читает мне стихи Парни, Ронсара и ещё чьи-то.
Нас неплохо нарядили. Жак пригасил из города швею, так что у меня теперь три новых платья и на подходе ещё два.
Я попросила Клару нанять учителя английского языка, но она нашла пока только какого-то старого нудного немца. Что ж, пусть. Английский я и так немного знаю, благодаря папе. Передавай ему и маме привет.
Пусть любят друг друга и будут счастливы.
Тебе тоже всего доброго, обнимаю тебя
P.S. У меня выпал передний верхний зуб, и ещё два шатаются.
Назии вытерла ладонью щёки.
— У нас есть?…
Макс уже ставил перед ней фужер и откупоривал кларет. В молчании налил, посмотрел, как она пьёт, заедает драже…
— Ты слышишь: наша дочь нас просит о любви…
— Я и так тебя люблю, а ты меня!
— … «День — это ночь любви, день любви — ночь», — так говорила моя учительница. Китаянка… Как жизни нужен свет, так любви…
— Что!? Как ты это назовёшь!?… Ещё! — выдвинула бокал, — … Ты правильно делаешь, что не даёшь мне книг. Я начинаю слишком думать о словах. (- осушила в пять тяжёлых глотков — )… Если бы я согласилась, как бы ты потом сказал о том, что сделал? Что овладел мной — в лучшем случае! Будь в твоей душе хоть молекула чести-совести, тебе это мерзило бы!..
