Они вступили на парковую дорогу.

— Но в этом представлении чего-то не хватает, и знаете чего? — того, о чём упомянули вы… Живописец часами, днями бьётся над одним оттенком, его зрительная мысль полна им, но ей сопротивляются какие-то жалкие порошки и пасты, непоколебимые в своей монохромности. Я… Литература… Моя материя — язык. Могу ли я, вмещая в творческом сознании целый мир, огромный, динамичный, удивительно многообразный, воплотить его в слове!?… Не знаю… Вчера вечером я один шёл среди этих деревьев, и вдруг над моей головой, прямо над её мозговой межой пролетела какая-то птица, низко-низко. Я пытался подобрать глагол к шуму её крыльев, перебрал все звуковые предикаты, но ни одни даже приблизительно не передавал того, что слышало моё ухо…

— Ничего странного, ведь все птицы летают по-разному: грач вторит крыльями гулу тёплого слабого ветра в сосновой кроне; плеск воробьиных напомнит всхрапывание новорожденного ослёнка; голубиные смеются старушечьи-елейно; сова летит, как клочок погрозового облака; лёт сокола поевуч, как лёт стрелы; когда срываются в небо врановая стая, слышен рукохлоп мужчин на стадионе; голубиные стаи рукоплещут мягче, как женщины в театре; свиристели — так смешно! — летят вблизи, как нетопыри с бубенцами, и таким большим, тесным роем, что издали их можно принять за пчёл…

— Признайтесь! — вы тоже пишете?

— Зачем? Говорить гораздо проще и быстрей.

— Но у вас талант!

— Просто, если бы я читал вашу повесть, с меня было бы достаточно фразы пролетела сорока или галка. Мир не надо воплощать: это уже давно сделал Господь Всевышний. Нам остаётся лишь рассказывать друг другу о чём-то интересном, хоть письменно, хоть устно…

— Ах! (- Даниэль подумал, что едва ли отличит галку от сороки — )… Значит, вы считаете описания — лишними в литературе?

— Да нет, это ещё терпимо, а вот умствования…

— В смысле, рассуждения?

— Судите сами, как называется вот это: политик отличается от врача тем-то и тем-то; торговец, как и полководец — то-то и то-то; имярек, как всякий пекарь, мечтает о том-то и боится того-то; или вот: госпожа такая-то была женщина. Ей-Богу — так и написано! Чёрт возьми, неужели кто-то бы не догадался!? Бедные наши сёстры! Им писатели залезли в самую печёнку: женщина героична, когда…

женщина не простит одного и стерпит другое

женщина видит и слышит по-особому

женщина нуждается в том-то и том-то, и том-то

женщина беспощадна, если…

женщина уступает лишь в том случае…

женщина любит при условии…

женщина прекрасна благодаря тому, что…

женщина набожна до тех пор, пока…

женщина страдает из-за того что…

женщине дорого то…

женщина всегда…

женщина никогда…

и ещё сорок раз женщина!.. В одной очень старой книге я наткнулся на такую историю: Принесла Монгфинд брату чащу с ядом.

«Не притронусь я к ней, — сказал тут Кримтан, —

если не выпьешь ты первой».

Отпила из той чаши Монгфинд,

а за ней отпил Кримтан.

И случилось так, что испустила Монгфинд дух

в ночь под Самайн. … А почему она так люто возненавидела брата, что убила его ценой собственной жизни, я так и не узнал, и эти скудные слова теперь буду помнить всю жизнь, мучась ими,… как вы — шумом птичьих крыльев.

— Если вас не устраивает современная литература, — саркастически отвечал Даниэль (ему как раз особенно нравились романные рассуждения о женщинах), — покажите же нам всем, как надо писать. На этом поприще можно стяжать славу равную славе великих героев, мудрецов, стать властителем умов!..

— Хороший ум — сам себе властитель, а властвовать над дураками не ахти-какая почесть.

— Позвольте наконец ближе к делу! Какое применение вы нашли бы внезапно обретённым… шестистам франкам?

— Запасся бы дровами до лета, купил пару новых рубашек, тёплую обувь, писчей бумаги пачек пять, сотню восковых свечек, и у меня бы ещё осталось немного на пирушку для друзей.

— Знаете, у меня есть эти деньги, и я собирался отдать их вам, но так, как вы спланировали, я и сам их прекрасно потрачу!

— В добрый час.

— Честь имею.

Даниэль развернулся и пошёл было прочь, но тотчас догнал Эжена:

— Что вы говорили про бумагу? На что вам столько?

— Мне — ни на что. Я решил, что вы получили нежданные деньги, но не знаете, куда их деть, и позволил себе подсказать…

— Вы слишком много себе позволяете! Ничего не зная обо мне, прикидываете мои нужды!..

— Я точно знаю, что вы предпочитаете углю берёзу, а салу — воск; живёте почти на чердаке за дверью, обитой жестью…

— Не ждал я от него такого!

— От кого?

— От Ораса Бьяншона! Не думал, что он окажется таким болтуном! — Ведь это он порассказал вам обо мне?…

— Нет, я сам всё видел — я был у вас дома.

— Когда!? — Даниэль вдруг заподозрил…

— Да недавно как-то, ночью. Вы сами меня привели к себе, а я…

— Так это были вы?!!

— Простите, я тогда, конечно, зря, но вот ведь,… я ведь,… — бормочущие это губы всё ещё спокойно улыбались.

— Вы мне лгали! — я это быстро понял!

— Ну, и хорошо, что быстро.

— Ради чего всё это было?

— Сам не знаю.

— Как ваше полное имя?

— Эжен, барон де Растиньяк.

У Даниэля побагровело в глазах.

— … Мне очень жаль,… что я не взял с собой тех денег: хотел сперва проверить, достойны ли вы их, — но теперь, когда мне… посчастливилось встретить именно того, кто сочинил записанную мной повесть, я просто обязан вернуть гонорар истинному автору, хоть он и пустит его на ветер,… или вы действительно содержите приют, как думает Бьяншон?

— Я содержу приют и беспроцентную ссудную кассу, безвозмездно снабжаю журналистов светскими новостями, иногда подкармливаю собак и птиц и не понимаю, почему вы считаете меня плохим человеком.

— Вы знаете, в чём ваша сила: вам легко и весело ломать чужие жизненные орбиты. Да, вы можете облагодетельствовать бедняка, а можете — сбить с ног полного надежд талантливого юношу, которому оставался один шаг до исполнения мечты — и всё так же бескорыстно, только для своей забавы!..

— Вы о ком это? — крикнул Эжен, не нуждаясь в ответе — теперь для него небо стало бурым.

— О Люсьене Шардоне. Возможно, вы его уже не помните. Ваш земляк, младший сверстник, которого вы сделали изгоем высшего общества…

Дальнейшего Эжен уже не слышал: его словно смело ветром, более холодным и неумолимым, чем в ночь на седьмое декабря; его шатало от края к краю дорожки — так убегают под обстрелом. Деревья виделись ему чёрно-рыжим дождём. Он прижимал к груди руки: рёбра словно выколачивало изнутри тыловиной топора.

Под Новым мостом камни были седы от инея, в подножье подпоры забился снег. Эжен сгрёб его, втёр в лицо, в шею, в затылок, запрокинул голову — наконец-то ему удался глубокий вдох…

На своде укрытия беспорядочно мохрилась ледяная чешуя, словно миллиард мух-златоглазок повис на нём, их крылья даже здесь уловили крупицы солнца. С краю тёмной полуарки плакала одинокая сосулька…

Было тихо, как во сне, даже талые капли с ледяного носа падали реже и реже.

Эжен взошёл на мост, глянул сначала вниз по течению: там все дома почернели, а небо висело подсвеченной простынёй. Обернулся — и вскрикнул горлом от восторга: здания стояли как стальные, а над ними поднималась мрачно-сизая туча. Таковы они: дождь, надвигаясь, всегда шлёт впереди герольда — ветер, а снег подкрадывается бесшумно, как коварный враг… Вот и белая всепожирающая муть пошла по реке, вся набережная словно глухо обваливалась… Но чем ближе, тем приветливей: вот первая снежинка щипнула эженову щёку, вот а плечах и голове осели стайками. Наконец он оказался в глубине фронта. На одной его реснице висло по три летучих льдинки, лицо умылось, сердце отболело, и он пошёл дальше, миновал мост, почти дошёл до соседнего, как вдруг в окне какого-то кабачка поймал краем глаза недобрую суматоху и подоспел к разгару драки, из которой ловко выручил не кого-нибудь, а маркиза де Ронкероля. Тот был сильно пьян и сам во всём виноват. Хозяин заведения и усмирённые гости просили увести его подобру-поздорову. Эжен перетащил распозореного льва в ближайшую кофейню, усадил в угол, заказал, сам не понял чего.