Первым делом, вернувшись налегке в столицу, Эжен отправился с отчётом к Максу.

Дверь была заперта, в ответ на стук приблизился с той стороны горький женский плач:

— Кто там? — прорыдала Нази.

— Я, Эжен.

— Прости, я не могу тебе открыть: у меня связаны руки.

— Отойди.

— Не надо!

— ОТОЙДИ! — Нази услышала его голос так ясно, будто кричащий был уже в комнате, а Эжен понимал, с одной стороны, как дорога дверь, а с другой, — что всё равно сейчас что-нибудь разнесёт, так уж лучше… Ударил ногой — как чугунным тараном; от врезанного замка остались лишь воспоминания.

Нази сидела на полу, держа руки за спиной, её одежда — чёрный максов халат — наполовину промокла от слёз, стекавших на него, казалось, третий час.

— Что случилось? — прохрипел Эжен, не пытаясь снять верёвку из страха оторвать вместе с ней живые кости.

— Он ушёл!!!

— Куда!?

— В магазин, за едой…

— Давно?

— Не знаю!.. Минут десять…

— Ххоа! Ну, вы даёте!.. — бешенство схлынуло, и Эжен проворно освободил сестру от пут, усадил на новый диван. Она вытерла рукавами лицо, но не перестала плакать:

— Он ведь скоро вернётся?

— Ближайшая лавка в семи минутах…

— А!!! — вскочила и метнулась в объятия Макса, вошедшего тут. Он словно не заметил сокрушённой двери. Он явился не только без покупок, но и без сумки. На диван Нази вернулась, вися на шее у друга, трясь лицом о его губы, прижатая к его груди его ладонями.

— Я не дошёл, — в отчаянии проговорил он, — Не смог, заблудился. Эжен! Мы не ели больше суток! Сбегай ради Бога — достань хоть полбулки!

— Ладно.

— Только не торопись.

Такое безумство вызвало в Эжене уважение. Слетая по лестнице, он думал, что, если кто-то и войдёт вдруг в сломанную двери и увидит любовников, то либо ослепнет, либо обретёт дар пророчества или ещё какую-нибудь благодать.

Обратно он нёс из недурного ресторана каких-то фаршированных кальмаров, кларет и сдобную косичку с маком.

Халат, промокший уже до подола, был теперь на Максе, а Нази пряталась под скатертью на диване; верёвка обвивалась вокруг её щиколоток. Оба сразу принялись за хлеб и вино. Наевшись тремя кусками и захмелев с одного стакана, Нази засмеялась и стыдливо отвернулась. В глаза Макса возвратился ум, и, всмотревшись в побратима, он нахмурился:

— Что с подбородком?

— Всё хорошо: кузина взяла малышей…

— Мне повторить вопрос?

— Чего?

— Откуда шрам?

— Да глупости. Какая тебе разница?

— Ответь, пожалуйста.

— Такая дурацкая история!.. (Какая же?)… Представляешь, нарвался у виконтессы на одного парня, который за ней ухлёстывает; принял меня за соперника, выхватил без предупреждения шпагу — придурок-то! Ну, к счастью, всё быстро улеглось.

— Он не настолько свеж.

— Кто?

— Шрам.

— Да на мне всё заживает махом.

— Кто был это парень? Как его зовут!

— Ъъ…

— Не мог же ты забыть имя человека, пролившего твою кровь, а он — не представиться!

— Конечно, нет.

— Я — весь внимание!.. Я жду!!

— Гастон де Нюэйль. Его недавно выслали из Парижа по причине душевного расстройства.

— Ладно, — угрюмо бросил Макс, думая: вот, кого бессмысленно было бы пытать, кто огородит единую истину частоколом бесконечных выдумок…

— Чем собственно ты не доволен?

— Твоим враньём.

— А тебе очень хочется правды?

— Да.

— Правда не в том, кто меня порезал, а в том, что тебе не надо это знать, — вымолвил, глядя в пол, Эжен, — Если что-то ещё нужно — говори; нет — я пошёл.

Макс не ответил, и Эжен скрылся за скрипучим обломком.

Нази села, посмотрела на свои ноги, потом — на распечаленного друга, спросила тихо:

— Можно развязать?

— Конечно.

Оба чувствовали приход нерушимого суточного поста. Они словно наполнили своё жилище самыми редкими, изысканными, стойкими благовониями, но вот кто-то распахнул окно, впустил свежий воздух, и стало ясно, чем лучше всего дышать. Но Макс ещё держался за прошлую ночь:

— Расскажи, где ты была?

— На пляжу, усеянном белой полупрозрачной галькой, не твёрдой, а упругой, очень приятной на ощупь. Лежала я у самой воды, очень голубой; в ней плавало много солнц, и кто-то как бы ранил меня растущим от раза к разу оружием: сначала до середины живота, потом — почти до сердца, наконец — в самый мозг. Между ударами я вся сжималась что было сил, чтоб вытекло как можно больше крови, которая была уже не тёмно-красной, а сверкающе лазурной, как та вода. И я была так счастлива всем, что происходило!.. А что ты делал?

— Играл свечкой для имянинного пирога, прилепленной к твоему младшему сердцу.

— И только?

— Нет, попутно.

— Макс, ну, чем он тебя так расстроил? Ты даже забыл про детей. И про разбитый замок…

— Ты видела его шрам?

— Он опасен?

— Он знаков. Есть одна недавняя, но уже развитая теория о том, что линия чакр (от темени до копчика) — это зона маркеров сприртуального расслоения. Самый основательный аргумент — вертикальная пигментная черта, обычно возникающая на животе беременной женщины перед самыми родами и после них, а также у грудных младенцев: она знаменует процесс копирования части материнской души в душу ребёнка и обратную связь.

— Как это может относиться к Эжену?

— Согласно этой теории, все отметины и углубления вдоль позвоночника или на лицевой медиане свидетельствуют о прошлых расслоениях души. Отчего это наблюдается у мужчин (а у нас подобные знаки встречаются даже чаще), объяснено было не сразу, но двух вариантов ответа не нашлось: мужская душа расслаивается в момент убийства. Мнения расходятся лишь насчёт того, только гибнущий ли, или только убийца, или же оба сразу подвержены этому… расколу. На мой взгляд, ни одна из трёх гипотез недоказуема, но последняя достаточно ужасна, чтоб быть частью вселенского закона.

— Почему ужасна? Этот закон поддерживает единство всего человечества, обращает врагов в братьев.

— На макроуровне — да, всё великолепно, но ведь есть ещё понятие индивидуальности, которое — ввиду описанной ситуации — неуклонно превращается в фикцию. Уже беллетристы пишут о неких цельных личностях, значит — есть и другие, раздробленые, эклектичные. Они непоследовательны, склонны дискутировать сами с собой, смотрят себя со стороны, чувствуют к себе любовь или ненависть — надо понимать, насколько это противоестественно!..

— Это и называется сознанием. Оно развивается — может быть, за счёт того, о чём ты рассказал…

— Так поступок Каина был возжжением священного огня — человеческого духа!?

— А что ещё мог сделать Бог для существ, нашедших такое применение тяжёлым предметам? Ты говоришь, как учёный, — а боишься, как суевер, и ведь не судьба всего человечества тебя волнует.

— Да, мне безразлично, что через двести лет шизофрения будет признана вариантом психической нормы. Меня беспокоит эженов шрам. Верней, даже не он сам, а та таинственность, которой окружены все обстоятельства его возникновения. Когда Эжен лежал с тифом, я пересёк его душу и не встретил ни одной преграды, а тут мне даже не удалось перейти границу, я натолкнулся на какую-то Китайскую стену!

— Может, ты слишком устал?…

— Я приложил достаточно усилий!.. Ну, да и пусть бы! Такой взбалмошный упрямец и могучий дух мог затвориться только из прихоти, но нет! ты слышала, как он сказал напоследок: «Правда не в том, кто меня порезал…»! Можно было ждать любого глагола: ироничного, равнодушного — только не такого смертельно буквального, до преувеличения — словно его всего растерзали! И кто же это сделал!? Кого он воспринимает настолько всерьёз!? Кто ему важней,… чем я!?…

Теперь не только Дельфина могла прислать Эжену билет в Итальянскую Оперу.

Собираясь, он взял с собой нож Франкессини.