Он серьезно кивает, затем говорит.

— Вот, черт! Посмотрите сколько времени. Мне нужно идти, увидимся позже, ребята.

Я не могу не заметить, что он на самом деле не смотрит на часы, когда говорит это. Вместо этого он бросает двадцатку на стол и практически сбегает.

— Увидимся, ребята, позже, — кричит он, пока идет к входной двери.

— Господи, — говорит Дилан. — Это была западня.

— Ты так думаешь? — спрашиваю я.

— Да. Он хотел оставить нас вдвоем наедине.

— Интересно почему?

Он смотрит на меня, сглатывает. Затем делает глубокий вдох и говорит:

— Возможно, потому что я сказал ему прошлой ночью, что передумал.

Я отворачиваюсь от него, внезапно мои пальцы и ноги немеют, ощущение, словно я засунула голову в холодильник.

— Передумал насчет чего?

Он вздыхает, затем говорит:

— Насчет… тебя и меня. Насчет нас. О моем решении уйти.

Я рассматриваю белую и черную плитку рядом с нами на стене, пытаясь сохранить над собой контроль. Я не отвечаю. Я не смотрю на него. Не могу. Потому что это больно. Действительно больно. Я делаю это для себя, зная, что если буду слоняться поблизости, он начнет колебаться. Как сейчас. Как я хотела. Но не совсем.

Когда я не отвечаю, он с трудом продолжает, его голос очень-очень печальный.

— Слушай, — говорит он. — Я знаю, что обидел тебя. Знаю, что накричал. И… возможно, я надеюсь, ты дашь мне второй шанс.

Я все еще не могу ответить. Мои мысли проносятся со скоростью тысячи миль в секунду, видя нас вместе: бегающих вместе вокруг центрального парка в темноте до восхода солнца; обнимающихся в его или моей комнате; ночь, когда мы неловко обнимались; незабываемые поцелуи в парке «Золотые Ворота».

Я закрываю глаза. Я могу видеть все эти моменты, но также должна вспомнить и другие. Я, свернувшаяся калачиком на своей кровати, не зная, жив он или мертв. И он, не уважающий меня настолько, чтобы сказать в лицо, что он больше не может иметь со мной ничего общего.

— Ты подумаешь над этим? — спрашивает он. Дилан редко открывается настолько, что показывает свою уязвимость таким образом. Это окончательное решение, я могу видеть это в его глазах. Я могу видеть это в слабом, почти незаметном дрожании рук. Он просит принять его обратно и раскрывает свою душу, делая его таким же уязвимым, каким он сделал меня.

Вот почему трудно сделать то, что, я знала, должна сделать.

Я качаю головой.

— Нет, — говорю я очень тихо.

Он практически оседает в сиденье. Я все еще не смотрю на него.

— Я не могу жить с этим. С тобой… решившим, что все кончено, затем также быстро решившим, что ты хочешь, чтобы я вернулась к тебе. Ты не можешь принимать все эти решения в одиночку.

Я перемещаю глаза со стены на него. Он сидит, выглядя мрачно, и смотрит на стол. Затем он говорит грубым голосом.

— Я боялся этого.

Я наклоняюсь вперед и говорю:

— Черт побери, Дилан. Дважды. Дважды ты разбил мне сердце. Дважды ты заставил меня чувствовать себя… никуда не годной. Если ты хочешь меня, черт возьми, убеди меня. Если ты хочешь меня, ты должен, наконец, после всего этого времени начать рассказывать, что ты чувствуешь и думаешь. Без фигни, не скрывая ничего, долго не умалчивая. Если хочешь меня, ты должен взять на себя обязательство и работать над этим.

Я встаю, зная, что начну плакать, если не уберусь отсюда в правильный момент. Стоя и глядя на него сверху вниз, я изо всех сил стараюсь сохранить самообладание, когда говорю:

— Я люблю тебя, Дилан Пэриш. Но иногда одной любви… просто не достаточно.

Я бросаю деньги на стол и ухожу, спина прямая, пытаясь скрыть слезы, которые начинают литься из глаз.

Я возвращаюсь в квартиру как в тумане. Я дубина стоеросовая.

Я никогда не давал волю чувствам, не так сильно. Вместо этого я просто ощущал внутри пустоту. Я позволил себе не выдержать и заплакать, что, как я подозревал, и она собиралась пойти и сделать.

«Если ты хочешь меня, черт возьми, убеди меня».

Ни малейшего понятия не имею, как это осуществить. Без подсказок. Я лишь знал, что последние две недели нужно приходить и обучать ее самообороне. Неужели она думает, что я не знал, что университет предоставлял бесплатные уроки самообороны? Это о сталкивании нас вместе. О ней, следящей за мной, предоставляя нам возможность быть вместе. И возможно, я… возможно, я наслаждался немного этой безопасностью. Возможно, я принимал ее как должное, и предполагалось, что если я изменю свое глупое решение, она будет ждать меня.

Я был не прав.

Ее лицо, когда она говорила это, решительное, прямое и довольно ясное. Ответ был «нет». Она не приняла меня обратно. Пока я не изменюсь. Но я не знал, какого рода изменения она искала.

Когда я вернулся в свою квартиру, Шерман паковал свою сумку, готовясь к возвращению домой. Он поднял глаза, когда я закрывал за собой дверь, и сказал:

— Где Алекс? Она не вернулась с тобой?

Я покачал головой.

— Черт, — говорит он. — Ты не спросил ее? Примет ли она тебя обратно?

Я просто стою, затем киваю. — Спросил.

— О. Вот черт, — говорит он. — Она тебя отшила.

Я киваю, потом рассказываю, что она сказала. Он слушает внимательно. Затем садится, учитывая, что это длилось почти целую вечность. Я падаю на диван. Рон, мой неуловимый сосед с кафедры химических технологий, выходит из свой комнаты. Он кивает мне, идет на кухню и хватает пиво. Затем машет и скрывается в своей комнате. Это моя гребаная жизнь.

— Парень, ты запутался, сильно. Ты знаешь это, да?

Я вздыхаю. Это чертовски полезно. — Да. Знаю.

— Так… что теперь делать?

— Убедить ее, — отвечаю я.

— Как?

— Понятия не имею.

Он хмурится.

— Это не совсем план.

— Снова расскажи мне, что она сказала.

Я снова прохожу через это. Обязательство. Сказать ей, что я чувствую, если бы я знал ответ на этот вопрос. Убеди меня.

Он хмурится, затем говорит:

— Слушай, парень, я должен добраться до аэропорта, или опоздаю на свой рейс. Но мне кажется, она уже дала тебе план действий. Она сказала, что ты должен делать. Теперь это зависит от тебя. Слушай, я позвоню тебе на следующей неделе. Держи меня в курсе судебных разбирательств, хорошо?

Я киваю. Мы пожимаем руки, и затем он хватает меня в медвежьи объятия, а после идет к двери.

Я возвращаюсь в свою комнату и падаю на кровать, глядя на ее фотографию, которую продолжаю хранить на ночном столике.

Люблю летать на запад. Чудно, знаю, но хорошее в этом то, что можешь уехать утром и фактически приехать тоже утром. Если летишь прямым рейсом. На восток по территории США не так весело. Четырехчасовой полет против солнца превращается в день испытаний. Уехать утром и добраться до места поздней ночью.

На самом деле я вру, просто пытаюсь оставаться на позитиве.

В действительности я вообще ненавижу полеты. Быть запертой в железяке с двумя сотнями людей на скорости, близкой к скорости звука на высоте тысяч миль над землей? Меня трясет на взлете и посадке. Единственный терпимый полет, который у меня когда-либо был, это возвращение домой из Тель-Авива в Нью-Йорк три года назад. Я провела весь полет в объятиях Дилана и не обращала внимания на страх. Он держал меня за руку при взлете, и когда мы приземлялись, я спала.

Я уже жалела о том, что сказала ему. Даже если это было то, что нужно сказать, что нужно сделать. Я сделала ставку, и она была велика. Но я также сделала что-то, чтобы защитить себя. Я любила Дилана, но я не собиралась принимать его без условий. Я не собираюсь принимать его, не будучи уверенной, что завтра он будет рядом.

Так что полет я провела плача. Боже, иногда я так ничтожна. Является ли это проявлением силы? Делать то, что должна, даже когда все ужасно, когда это разбивает сердце, когда это похоже на самую большую ошибку? Если да, то, думаю, это считается. Я чувствую себя сильной. Если это так и есть, значит так и есть. Я чувствую себя несчастной.