– Скотство! – заметил Кейлеб, дожевывая макароны. – Пап, когда соберешься надрать ему задницу, зови меня. Нанесем ему двойной удар по яйцам.

Хеллер-старший фыркнул:

– Постарайся, чтобы мама от тебя такого не слышала. А то она надерет задницу тебе, а заодно и мне.

Сделав сыну мягкое внушение, Чарльз поднял кулак, и они в знак солидарности соприкоснулись костяшками.

Я всегда определял для себя зависть как желание получить что-то такое, что есть у другого. Например, девушку Кеннеди Мура. Она была только одна. Стань она моей – перестала бы быть его.

То, что я испытывал, наблюдая, как Чарльз общался со своими детьми, тоже было, наверное, своеобразной завистью. Только Коул, Карли и Кейлеб благополучно делили между собой его как отца. И мать они делили. Если бы я тоже родился Хеллером, никто из них не остался бы обделенным родительской заботой.

Я был невыразимо благодарен Карли и ребятам за то, что они не ревновали ко мне родителей. Но, как бы часто мы ни воображали себя одной семьей, Синди не была моей матерью, а Чарльз не был моим отцом. Они не могли дать мне то, что я давно потерял, хотя и очень старались.

Рыдания, доносившиеся сверху, затихли. В промежутках между успокаивающим бормотанием Синди и прерывистыми ответными репликами мы слышали только тихие всхлипывания. Кейлеб ухмылкой поддержал еще одно замечание Чарльза о бывшем ухажере Карли, которому, если ему дороги яйца, следовало держаться подальше от мужчин Хеллеров.

Неся тарелку к раковине, я подавил зависть, которую не имел права испытывать, при помощи единственного доступного мне оружия – стыда.

«Старик, ты остаешься за хозяина. Береги маму».

Я никогда не осуждал людей за желание быть частью коллектива. Сам я старался держаться подальше от студенческих «братств» (за исключением профессиональных сообществ, где можно было завязать сотрудничество с будущими коллегами), но понимал, что остальные не обязаны вести себя так же, и относился к этому спокойно.

Тем не менее меня раздражали студенты, которые даже одеться утром не могут, чтобы не засвидетельствовать свою клубную принадлежность на какой-нибудь части собственного тела. Девица, болтавшая с Кеннеди Муром перед занятием, была из таких. Каждый раз, когда я видел эту куклу, название общества, куда она намеревалась вступить, гордо красовалось у нее на футболке, штанах, шортах, куртке или даже на туфлях. Сегодня она выправила хвостик шелковистых волос из-под бейсболки с заветными буквами.

Кеннеди Мур бросил взгляд по сторонам, когда фанатка клуба «Дзета-тау-альфа»[4] что-то сказала, подавшись вперед и положив руку ему на плечо. На меня он внимания не обратил, как, впрочем, и на остальных присутствующих. Судя по всему, искал Джеки. И нашел. Я заметил ее секундой раньше: она стояла к нему спиной в другом конце аудитории. Смеялась с подружкой и слышать его не могла.

Мур снял с плеча руку своей поклонницы, но задержал ее пальцы дольше необходимого. Раньше я слышал, как она разговаривала с Джеки. Может, они и не были близко знакомы, но, думаю, эта девица понимала, что поступает не совсем хорошо. Подойдя ближе, я смог разобрать их с Муром диалог.

– Не надо, Айви, – сказал он, косясь на Джеки, – ты же знаешь: у меня есть девушка.

В его голосе прозвучала нотка досады. Досады! Сукин сын. Девушка тоже бросила взгляд в сторону Джеки, после чего опять, хлопая ресницами, уставилась на Мура:

– Жаль.

Я был не лучшего мнения об этом типе, считал его недостойным девушки, которую сам не мог выкинуть из головы. И все же я надеялся, что он окажется лучше, чем я о нем думал, и отбреет эту Айви с ее сожалениями.

Но нет. Окинув ее раздевающим взглядом, он пробормотал:

– Я тебе не подхожу: ты такая лапочка, а я иногда бываю кобелем.

У Айви загорелись глаза:

– Мм… Это классно!

Я резко повернулся, вошел в аудиторию и бросил рюкзак на пол. Убеждая себя в том, что услышанное меня не касалось, я сжимал и разжимал кулаки, которые так и чесались исколошматить Кеннеди Мура. Имея такую девушку, как Джеки Уоллес, и пользуясь ее преданностью, этот везучий засранец не должен был даже смотреть на других женщин, не говоря уж о том, чтобы заигрывать с ними.

Через пять минут он вошел в аудиторию вместе с Джеки. Когда они спускались по проходу, его рука лежала у нее на талии. Айви шмыгнула на свое место чуть в стороне и одним рядом выше. Ее взгляд задержался на Муре. Как только Джеки наклонилась, чтобы достать книги из сумки, он улыбнулся через плечо. Мордашка Айви моментально стала сладкой, как сахарин.

Я достал из-за уха карандаш и уставился в свой блокнот. Заштриховывая скейтбордиста, которого набросал утром, я всячески убеждал себя в том, что не вызывало сомнений: сердце Джеки Уоллес принадлежало не мне и я не имел права защищать ее от подлых подруг и неверных бойфрендов. То, что касалось ее, не касалось меня.

Я перевернул в блокноте несколько страниц, чтобы взглянуть на портрет Джеки, второй по счету. Я не удержался и набросал его во время дежурства в полиции, в тот самый дождливый день. Все утро я прокручивал в мозгу ее мягкое «спасибо», вспоминал ее улыбку. Чувствуя, что не могу выкинуть из головы это лицо, я позволил себе его нарисовать. Но бумага и карандаш не помогли мне отделаться от воспоминаний о ясно-голубых глазах, которые были так близко и смотрели так дружелюбно. Обычно, когда на мне эта долбаная форма, меня награждают совсем другими взглядами.

Я вернулся к незаконченному наброску со скейтбордистом, но через несколько минут снова допустил ошибку, посмотрев вперед и вниз: туда, где трижды в неделю сидела она, не подозревая о том, что я за ней наблюдаю. Не зная о борьбе, которую я вел сам с собой, стараясь ее не замечать. Не думая о моем существовании.

Ее пальцы ритмично касались колена: раз, два, три, раз, два, три… Если бы я сидел рядом, я подставил бы ей ладонь, чтобы она втерла мне в кожу ту музыку, которая звучала у нее в голове. Но Мур взял ее за руку и остановил.

– Перестань, – буркнул он.

– Извини, – смущенно ответила она, складывая руки на коленях.

Я стиснул зубы и стал сосредоточенно дышать через нос. Тупая скотина! Хорошо, что на вечер у меня была назначена спарринг-тренировка. Назрела потребность кого-нибудь ударить. Со всей дури.

Странно, что отец и дед плохо ладили друг с другом. Ведь это, можно сказать, был один человек, родившийся дважды с промежутком в тридцать лет. До переезда в дедушкин дом я этого не замечал – вероятно, потому, что папа всегда старался убежать от того, кем он был или мог стать. Он вырос здесь, в этом доме, на этом пляже, но не говорил нараспев, как дед. По речи в нем вообще невозможно было угадать провинциала. Видимо, он специально над этим работал.

Дедушка бросил школу в четырнадцать лет, чтобы рыбачить вместе с моим прадедом, но отец получил аттестат, в восемнадцатилетнем возрасте уехал из дома, поступил в университет и вышел оттуда со степенью доктора философии[5] по экономике. В городке его вроде бы и знали, но он отсутствовал больше двадцати лет, и теперь, если куда-нибудь заходил, ему не удавалось найти компанию. Люди держались в стороне от него, а он – от них. Целыми днями работал на лодке с дедом. Я думал о том, как они проводили бок о бок по много часов подряд, не говоря друг другу ни слова, и мне казалось, что однажды папа окажется на дедовом месте, а я на его. Так бы и вышло, если бы я продолжал прежнюю жизнь.

Накануне переезда отец избавился от всех своих дорогих костюмов, кроме одного. Мы оставили всю мебель и электронику, посуду и кухонную утварь, литературу по экономике, финансам и бухучету. Я взял с собой большую часть своего гардероба, видеоигры, кое-какие книги и все блокноты с набросками. Из моих вещей мне было разрешено забрать все, что угодно, – лишь бы это влезло в машину. Синди сложила в коробки альбомы и рамки с фотографиями, а мамины работы завернула в оберточную бумагу и щедро перемотала скотчем. Несколько картин они с Чарльзом взяли себе.