Я имею «удовольствие» наблюдать, чем все время заканчиваются отношения моих подруг с парнями — слезами (Джессика) или криком (Кейси). Мне разбили сердце всего раз, но этого было более чем достаточно. Так что просмотр «Искупления» помог мне осознать, что быть Простушкой — совсем даже неплохо. Тупо, да?

К сожалению, даже Простушки не спасаются от семейных разборок.

Я вернулась домой около половины второго следующего дня. Я все еще отходила от этой ночевки, где никто не спал, и еле-еле могла держать открытыми глаза, но вид полного разрушения в доме быстро отогнал весь сон. На полу в гостиной блестели осколки стекла, кофейный столик был перевернут вверх ногами, как будто его кто-то пнул, и мне понадобилась целая минута, чтобы принять то, что я видела — разбросаны по полу пивные бутылки. Секунду я просто стояла у двери, не двигаясь, думая, что нас ограбили. Затем услышала громкий храп отца, доносившийся из его спальни в конце коридора, и поняла, что правда намного хуже.

Дом у нас не сиял чистотой, поэтому было вполне нормально ходить дома в обуви. Сегодня же, это было просто необходимо. Стекло, которое, как я поняла, было из нескольких разбитых рамок для фотографий, хрустело под моими ногами, пока я шла на кухню за пакетом для мусора, необходимым для уборки этого хаоса.

Я почти ничего не чувствовала, двигаясь по дому. Я знала, что мне следовало быть испуганной. Отец не пил почти восемнадцать лет, и бутылки из-под пива ясно давали понять, что его трезвость была под угрозой. Но меня это не задевало. Может потому, что я не знала, что конкретно должна была чувствовать. Что такого произошло, что выбило его из колеи?

Я нашла ответ на кухонном столе, в аккуратно сложенном конверте.

— Бумаги на развод, — пробормотала я, разглядывая содержимое. — Что за фигня? — Я смотрела на вычурную подпись своей матери в состоянии полного шока. Да, знаю, я вроде как ожидала этого — когда твоя мать исчезает больше чем на два месяца, такое приходит на ум, но сейчас? Серьезно? Она даже не позвонила, чтобы предупредить меня! Или папу. — Черт подери, — прошептала я, мои руки тряслись. Отец совершенно не ожидал этого. Боже, неудивительно, что он пытался утопить горе в бутылке. Как она могла так поступить с ним? С нами обоими.

К черту это. Серьезно. К черту ее.

Борясь со слезами, я кинула конверт и подошла к шкафу, где мы храним все для уборки. Схватив мешок для мусора, я направилась в разгромленную гостиную.

Я протянула руку к первой пустой бутылке, и осознание всего этого накрыло меня с головой, формируя в моем горле огромный ком.

Мама не вернется домой. Папа снова начал пить. И я в буквальном смысле собирала осколки. Я подбирала крупные куски стекла и пустые бутылки и кидала их в мешок, пытаясь не думать о матери. Пытаясь не думать о том, что у нее сейчас, скорее всего, идеальный загар. Пытаясь не думать о симпатичном двадцатидвухлетнем латино, с которым она, должно быть, развлекается. Пытаясь не думать о ее идеальной подписи на документах о разводе.

Я была зла не нее. Очень и очень зла. Как она могла? Как она могла просто отправить бумаги на развод по почте? Не придя домой и не предупредив нас. Разве она не знала, что каково будет отцу? И она совершенно не подумала обо мне. Не говоря уже о том, чтобы позвонить и подготовить меня к этому.

Именно тогда, убираясь в гостиной, я решила, что ненавижу свою мать. Ненавижу за то, что ее никогда не было дома, за то, что она шокировала нас этими бумагами, и за то, что она сделала больно папе.

Я несла на кухню мусорный мешок, полный разбитых рамок и порванных фотографий, думая о том, удалось ли папе точно так же уничтожить все воспоминания, запечатленные на этих снимках. Скорее всего, нет. Вот почему ему нужен был алкоголь. И когда даже это не стерло лицо моей матери из его памяти, он, должно быть, разгромил гостиную, как пьяный сумасшедший.

Я никогда не видела отца пьяным, но знала, почему он завязал. В детстве я слышала как он с мамой обсуждал это. Под градусом он становился до такой степени агрессивным, что мама боялась его и умоляла бросить пить совсем. Что, думаю, объясняло перевернутый кофейный столик.

Но мысль о пьяном отце… была невообразима. Я не могла даже представить его произносящим ничего более обидного, чем слово черт. Но агрессия? Я не могла этого представить.

Я только надеялась, что он не порезался этим стеклом. Я не винила его за это. Я винила мать. Она это с ним сделала. Уехала, исчезла, не звонила, не предупредила. Он никогда бы не сорвался, если бы не увидел эти дурацкие бумаги. С ним все было бы нормально, если бы он смотрел телевизор и читал журнал «Хэмилтон», а не отходил бы сейчас от похмелья.

Я продолжала уговаривать себя не плакать, пока собирала пылесосом более мелкие осколки стекла и выравнивала столик. Я не могла плакать. Если бы я заплакала, это не имело бы никакого отношения к тому, что мои родители разводятся. Это не было таким уж шоком. Это не было бы из-за того, что я скучала по матери. Она слишком долго отсутствовала для этого. Я бы даже не оплакивала семью, которая у нас раньше была. Мне нравилась наша жизнь, моя и папы. Нет. Я бы плакала из-за гнева, страха или чего-то такого же эгоистичного. Я бы плакала по тому, что это значит для меня. Мне придется стать взрослой. Мне придется заботиться об отце. Но в данный момент моя мать жила как кинозвезда в Калифорнии и вела себя эгоистично за нас обеих, поэтому мне нужно было отодвинуть слезы в сторону.

Я только задвинула пылесос обратно в шкаф, когда зазвонил домашний телефон.

— Алло? — сказала я в трубку.

— Добрый день, Простушка.

О, черт. Я забыла о встрече с Уэсли и о том дурацком сочинении. Из всех людей сегодня, почему это должен быть он? Почему этот день должен был стать еще хуже?

— Уже почти три, — сказал он. — Я собираюсь ехать к тебе. Ты сказала позвонить, прежде чем я выеду… я просто пытаюсь показать хорошие манеры.

— У тебя их нет. — Я кинула взгляд в сторону, откуда доносился храп отца. Гостиная, хоть и убранная, выглядела какой-то голой, и нельзя было предугадать, в каком настроении проснется папа. Вряд ли в хорошем. Я даже не знала, что скажу ему. — Послушай, я тут подумала, что лучше я к тебе приеду. Увидимся через двадцать минут.

В каждом городе есть один из тех домов, ну, знаете, которые настолько хороши, что не вписываются в основной пейзаж. Дом настолько выглядит вычурным, что, кажется, его хозяева так и кидают тебе в лицо свое богатство. В каждом городе есть один такой дом, и в Хэмилтоне этот дом принадлежит семье Раш.

Я не знаю, называются ли такие дома особняками, но в этом доме три этажа и два балкона. Балкона! Проезжая мимо, я разглядывала это сооружение множество раз, но никогда не думала, что попаду внутрь. В любой другой день я может даже была бы и рада посмотреть на внутреннее его содержание (конечно, я никому и никогда бы в этом не призналась), но сейчас мои мысли были настолько поглощены бумагами о разводе, что я не могла чувствовать ничего кроме волнения и разочарования.

Уэсли встретил меня у входной двери, на его губах играла назойливая самоуверенная ухмылка. Он облокотился на дверной косяк и сложил руки на своей широкой груди. Он был одет в темно-синюю рубашку с закатанными до локтей рукавами. И, естественно, несколько верхних пуговиц оставил расстегнутыми.

— Привет, Простушка.

Знал ли он, насколько неприятно мне это слышать? Я кинула взгляд на его подъездную дорожку, которая была пуста за исключением моего Сатурна и его Порше.

— Где твои родители? — спросила я.

— В отъезде, — ответил он, подмигнув. — Похоже, здесь будем только мы вдвоем.

Я оттолкнула его и зашла в большую прихожую, закатив глаза от отвращения. Поставив ботинки ровненько в угол, я повернулась к Уэсли, наблюдавшему за мной с легким интересом.

— Давай покончим с этим.

— Ты не хочешь тур по дому?

— Вообще-то нет.