Когда-то собственную жизнь я вынужден был расписывать по минутам. Настолько поджимало со всех сторон. Те исчерканные красными чернилами календарные листки до сих пор приходят в кошмарных снах.

«…12–00 собеседование с козлами-бухгалтерами, 12–30 подарки налоговым комиссарам, 13–00 цветы и торт первой фифочке мэра, парфюмерию – второй, 15–30 стрелка с казанцами…»

И так далее, и тому подобное. Я был почти богат, я был почти всемогущ, но я совершенно не принадлежал самому себе. Мое время выпивала работа, она же закусывала моим здоровьем, а пучки нервов, словно перышки лука, макала в кровавое желе моего мозга. С тех пор многое изменилось, и беспощадную полосу препятствий я умудрился преодолеть. Это оказалось чертовски нелегко – склепать корабль, который шел бы своим ходом, не зарываясь ежеминутно носом в волны, не заваливаясь на борт. Однако в конце концов что-то остойчивое и водоплавающее у меня все же слепилось. Разумеется, конструкция трещала по швам и рыскала по курсу, однако, подчиняясь румпелю, сноровисто, капризно, но она двигалась в нужном направлении. Из согбенного и напряженного жокея я превратился в ленивого кучера, время от времени подергивающего вожжи. Пара банков и дюжина фирм делали свое дело, исправно пополняя казну Ящера. Приносила барыш и черная торговля, частники платили дань, высоколобые бухгалтеры вели двойную и тройную документацию, отмазывая конторы от налогового маразма, майоры и полковники в силовых ведомствах получали от моих парней премиальные, кладя под сукно неприятные бумажки, приструнивая особо ретивых выпускников юридического. Все, что от меня требовалось, сводилось к сущей мелочи: в критические моменты подавать голос и наводить шорох среди вольнодумцев. Судя по всему, с этим я тоже выучился справляться блестяще. Империя Ящера ширилась и процветала, шесть замов вовсю наушничали друг на дружку, голодными крысоедами хавали зазевавшихся коллег. Кто-то рос, кто-то буксовал, кого-то выпинывали из конторы, кого-то выносили вперед ногами. Такая уж у нас наблюдалась жизнь. Вождю нации было все до фонаря, до фени и по барабану, страну прибирали к рукам джигиты с юга и востока. Особо тщеславные, не прошедшие в свое время по конкурсу во ВГИК, выныривали на телеэкранах с депутатской эмалью на груди. Иные шли дальше, становясь советниками первых лиц страны, отчего последняя все более кренилась, угрожая хрустнуть первозданным позвоночником и подобно «Титанику» малым ходом отправиться в царство Тартара. Глядя на весь этот балабонящий с высоких трибун кодлан, хотелось либо катить из страны куда глаза глядят, либо стрелять и стрелять. Из «Гюрзы», из «Иглы», из всемирно признанного «Калашникова», из чего угодно! И плевать было – в кого. От мишеней рябило в глазах, зудящие пальцы приходилось стискивать в кулаки. И фокусы с сигаретками проделывались легче легкого. Злость питала загадочную силу, и, запираясь в кабинете, я гонял по столу бумажные шарики, заставлял враскачку шагать спичечные коробки. Но это мало развлекало. Швейная машинка времени с монотонностью прошивала строку, дни вытягивались в серенький пунктир. От скуки порой начинало выворачивать наизнанку. Потому что отчетливо понимал: карьера – такой же обман, как все остальное, и этажом выше последует то же самое. Снова придется кого-то топить, кого-то улещивать, кому-то тонко намекать, а кого-то брать грубовато на калган, стряхивая с пути, как стряхивают с плеча докучливую мошку. И нового, увы, не получится. Не забрезжут розовые горизонты, стройные женщины не станут любить слаще, а число врагов наверняка удвоится и утроится. И тем же разбитым корытом будут маячить перед глазами опухшие рожи замов, будут улыбаться и щебетать девочки из кордебалета, и никуда не деться от собственной зубастой армии, готовой порвать глотку любому по одному твоему слову. И главный вопрос – зачем и на хрена – с повестки дня никто не снимет. Ни я сам, ни кто другой.

Конечно, можно было двинуть в президенты, благо сепаратизм сейчас в моде, а то и посадить на трон кого-нибудь из своих, но вопросительные интонации оставались. Для чего, на фига и зачем?… Не столь уж приятно вместо дюжины душить тысячи, а вместо банкиров трясти города и целые народы. Ящера по крайней мере боятся и уважают, а кто нынче уважает президентов с министрами?

Отменив встречу с металлоторговцем из Новосиба и раздумав ехать к пьяной женушке, я бездумно колесил с Фимой по вечернему городу, болтая о чепухе, на которую эта юная девчушка после двух рюмок стремного «Амаретто» с готовностью отвечала. Мы заехали на заснеженную дачу, по двору которой бродил пушистый кавказец размером с доброго теленка. Щенок не накопил еще злости и запросто позволял чесать себя за ухом. Однако уже сейчас в медовых его глазках читалось: а не съесть ли вас, друзья мои? Так сказать, на всякий пожарный?… Сторож с гладкоствольным семизарядным чешским автоматом стоял тут же рядышком, подробно докладывая о малых и больших происшествиях. Где-то что-то опять спалили, в третий раз взломали домик соседей. Сторож даже видел, кто именно ломал, не поленился даже долбануть из своего автоматика, однако милицию вызывать не стал. Может, и правильно, что не стал, но мы его не слушали. Будни нас не интересовали. Предпочтение отдавалась нюансам, и Фима до слез ухохатывалась над котенком, который бродил за кавказской овчаркой, как привязанный. Друзья-антиподы явно ладили, и когда котенок проваливался в сугробы по самые уши, кавказец терпеливо его отрывал. Делать на даче было больше нечего. Выпив со сторожем по стопарику и заставив моряков Ганса слепить под руководством Фимы приличных габаритов снеговика, мы расселись по машинам и вновь понеслись в город.

Уже на въезде какой-то коршун на «Линкольне» умудрился меня подрезать, но я и не думал притормаживать – треснул его бампером, а когда он попытался остановиться, добавил в борт так, что его длиннотелая черная калоша юзом пропахала с добрый десяток метров.

– Вот, паразиты! – Ганс выскочил из машины.

Фима испуганно ойкнула, а я, закурив, принялся наблюдать, как из «Линкольна» вылазит какой-то прыщ в двубортном бизнес-мундире. Еще пара шкафчиков полезла следом, но рядом уже стоял Ганс с «морячками». Их «Тойота» подоспела к месту событий, притормозив таким образом, что нос черной калоши оказался зажатым между паребриком и бронированными дверцами джипа. Вопли чуток поутихли. Мои парни на децибеллы не нажимали, демонстрируя более весомые аргументы. Что-то объясняя, Ганс добродушно тыкал стволом старенького коллекционного «Вальтера» в сторону вмятин на бампере «Ниссана», и прыщ, похоже, все более проникался ощущением вины. Кажется, Ганс намекал на возмещение убытков, но я сомневался, что наличность прыща удовлетворит его непомерное честолюбие, а потому, опустив стекло, великодушно помахал рукой.

– Что, без претензий? – не поверив, уточнил Ганс.

– Пусть валят, – я кивнул.

Один из героев в «Списках Шинглера», помнится, говорил, что более величественно – прощать, нежели наказывать. Дескать, наказать и плебей сумеет, а ты попробуй прости! Вроде чепуха, а ведь задело это меня тогда прямо до не могу. Словно не к концлагерному чугунку была обращена фраза, а ко мне. В общем Ганс, кривясь и кхакая, поплелся обратно к джипу, его «морячки», разочарованно поплевывая себе под ноги, двинулись к «Тойоте». Снова взревели моторы, мы кое-как разъехались. На прощание я все-таки шоркнул по «Линкольну» боковой скулой бампера. Решеточка у моего бронехода навроде кастета, и борозда получилась что надо!

– Кто такие? – поинтересовался я у начальника охраны.

– Рыбари, – доложил Ганс. – Из «Севдальрыбы». Директор и цуцики. Я им сказал, будут по гроб расплачиваться кетой. Между прочим, почти согласились. Если б не вы…

– Не жадничай, Гансик! – я зевнул. – Кета до наших краев свежей не доплывает. Потравили бы всю контору.