Мы сидели за столом и завтракали. Виссарион угощал сытно и просто – котелком гречневой каши, солеными грибами, ржаным хлебом и медовухой.

Как оказалось, проспал я весь вечер и всю ночь. Разумеется, отдых помог. По крайней мере я пришел в себя, и пробудившийся аппетит был первым тому доказательством. В паузах между глотками я продолжал рассказывать Виссариону о всех минувших событиях – о «Харбине» и «синих», о жутковатой кончине Флопа и гибели Елены, о странностях, заполонивших город от края и до края. Хозяин пасеки внимательно слушал, и я не скупился на подробности. Мне нечего было от него скрывать. Возможно, многое он мог бы понять даже лучше Ганса и Гонтаря. Такое тоже случается сплошь и рядом. Друзья оказываются глухи, а вчерашние недруги неожиданно понимают все с полуслова. Назвать Виссариона недругом я, конечно, не мог, однако и в списках друзей он давненько не числился.

Повествуя о своих мытарствах, я и сам внимал себе со стороны, в очередной раз взвешивая на весах чрезвычайность всего происшедшего, осторожно продвигаясь вдоль вереницы загадок, вновь и вновь поражаясь их очевидной несоразмерности. В такие мгновения я спотыкался на полуслове, и приходило смущение завравшегося говоруна. Чудно, но я всерьез начинал сомневаться в излагаемых фактах, в голове самовольно начинали зарождаться сомнения. Да было ли это в действительности? Не приснилось ли, пока лежал без сознания? Во всяком случае – рассмейся Виссарион над моей историей, я бы ничуть не удивился.

– Хочешь верь, а хочешь не верь, но это был самый настоящий бериевский переворот! Погоны, униформа, автоматы ППШ… И ведь жену с подругой умудрились туда приплести! Приятелей, коллег – все до последней буковки вписали в эту нелепую историю! – я потрясенно качнул головой. Наколов вилкой парочку скользких опят, переправил в рот, с удовольствием захрустел.

– Подумай только! Ахметьева они превратили в Кирова, а Васильича – в Москаленко! При этом все паковалось в одну обойму… Интересно мне знать, кто у них стал Булганиным? Неужели Бес?

– Тебе это действительно интересно?

– Нет, но каков винегрет!

Виссарион чуть пошевелился на своей скамье. Сидел он по обыкновению понурясь, но добрые его глаза на этот раз смотрели строго.

– Возможно, и винегрет. Только ведь каждое блюдо имеет свой определенный вкус. Ту же соду никогда не будут бросать в вино и в рассольник.

Я косо взглянул на него.

– К чему это ты ведешь?

– Все к тому же. Возможно, ты помнишь такое понятие, как логика бреда?

– Логика бреда? Кажется, что-то припоминаю… Ну да! Философия статики и динамики, второй курс, верно?

Он кивнул, а я нахмурился.

– Нет, Виссарион, этот шар мимо! Предмет был, конечно, забавный, но к данной ситуации вряд ли имеет отношение. Очень уж много набирается неувязок.

– Что ты называешь неувязками?

– Да все! Абсолютно все! Потому что сначала и до конца шито белыми нитками, притянуто абы как. Вроде того ожерелья, на которое сметливый ребенок нанизывает все, что попадается под руку – бусы, погремушки, хлеб, куски жареной рыбы. Здесь то же самое, только куда глобальнее, и какой-то особой логикой не пахнет, – я сумрачно налил из бутыли медовухи, залпом осушил кружку.

– Да ты ведь видел те чертовы смерчи! Иначе с каких щей у тебя разразилось бы тут лето?

– Смерчи я видел, твоя правда.

– Ну вот. Значит, не будешь играть в Фому-неверу.

– Не буду, – столь же кротко откликнулся он, и я испытал к бывшему сокурснику чувство щемящей благодарности. Уже за одно то, что он не стал допытываться до деталей, ловить меня на случайных несуразностях. Человек просто выслушал меня и поверил!

Зажевав медовуху куском черного хлеба, я подытожил:

– Вот так, Виссарион, все и получилось. Кончился наш мир! Мы еще живы, а он уже кончился.

– Не знаю, – пасечник мягким движением отогнал кружащую над моей тарелкой пчелу, поднял голову. Серые глаза его глянули в упор. – А может, ты все-таки ошибаешься?

– В чем?

– В диагнозе!.. Я ведь не зря упомянул о вкусе. Вся жизнь – сплошная кулинария, и вкус к жизни – понятие отнюдь не абстрактное. Возможно, вкус – это и есть наша интуиция. Временами обстоятельства действительно могут казаться порождением бреда, но и тогда интуиция нашептывает правильный ответ. Должна нашептывать. Другое дело – слышим мы его или не слышим, но ответ всегда есть.

– Ответ? В смысле, значит, недосолено-пересолено – такой, что ли, ответ?

– Приблизительно, – Виссарион шутки не принял. – Я только хотел заметить, что без подсказки мы никогда не остаемся. Ее только надо воспринять, уловить внутренним слухом.

– И много тебе подсказала твоя интуиция, когда ты отбивался от налоговых комиссаров?

– Это дело разума, не совести. В таких случаях интуиция молчит.

– Хорошо вывернулся! – я хмыкнул. – Почему же не предположить, что и мой случай как раз из таких же? Да и какая, к чертям, интуиция, если миру хана?

– Почему ты так решил?

– Здрасьте – до свидания! Да я ж тебе только что подробнейшим образом все разжевал!.. Сам видел! Своими глазами! И на собственной шкуре, между прочим, испытал. Или снова продемонстрировать мои ноженьки? – я непроизвольно стиснул кулак. – Если хочешь знать, от прежнего города едва ли четвертушка осталась! А может, и того меньше.

– Это еще ни о чем не говорит, – Виссарион упрямо передернул остренькими плечиками, с неожиданной страстью выпалил: – Мир вовсе не кончился, Павел! Если говорить о кончине, то кончился ТВОЙ мир, понимаешь? Ты задавил его своими собственными руками.

Я нервно прикусил губу.

– Что за чушь?

– Нет, не чушь! Миры сами по себе не пропадают, их душат – и душат на протяжении всей своей жизни. Рубишь ли ты яблоню, стреляешь ли в человека – любое действие способно обернуться против тебя. Самым прямым образом. Пусть банально и старо, но это так, поверь мне!.. – он умолк, вглядываясь в меня, пытаясь по внешнему виду угадать, дошли ли слова его до моего разума. Напрасная попытка! Свое лицо я давным-давно научился надежно контролировать.

Помолчав некоторое время, Виссарион продолжил:

– Присутствие радуги нельзя объяснить наличием акварели. Если не ищешь причины, можешь таковую не найти вовсе. Нигде и никогда.

– Зато у тебя, кажется, с поиском причин все налажено отменным образом, – я криво улыбнулся. – Ну, так будь добр, растолкуй своему старому приятелю, что же такое кругом творится?

– А я уже сказал. Ты сам это должен почувствовать. Тем более, что определенными задатками ты был наделен смолоду.

– Неужели помнишь?

– Помню. И фокусы твои застольные, и попытки вторгнуться в чужие головы. Только дар, Павел, просто так не дается. И твой дар тоже был для чего-то нужен. Но ты его не использовал, проще говоря – профукал. Дальше карт и спичечных коробков не продвинулся. Или я не прав?

Ответить Виссариону было нечего.

– Тем не менее, первопричину минувших событий ты наверняка осознал. Не умом, так сердцем. Чувствует же что-то эвенк, поедающий в буран собственные уши. Только им движут голод и обстоятельства, а вот что движет тобой?

В голове загудело злое пламя, с неожиданной силой захотелось ударить Виссариона, повалить на пол, затоптать насмерть со всеми его недомолвками и метафорами. Что он знал, черт его дери, о жизни и смерти? Да ничегошеньки!.. Я, а не он, вернулся ОТТУДА! Я, а не он, потерял жену, друзей, десятки соратников! Рука сама потянулась к бутыли, слова Виссариона следовало залить, как заливают занимающийся огонь пожарные. Настойка вливалась в меня легко и просто. Вспухшее небо горело, жар раздавался в стороны, разогретую голову начинало кружить.

– Нам и предлагается всего два пути, – продолжал тем временем сокурсник, – либо любить, либо ненавидеть. Чего казалось бы проще, но большинство всю жизнь мечется где-то между. Таких судьба, как правило, не трогает, дает шанс поумнеть и разобраться. Иное дело с теми, кто выбирает, не колеблясь.