С потным лбом, пылающими от жара печи щеками, Анжелика занималась своим делом, не думая ни о чем, кроме настоящего. Ей ничего не стоило рассмеяться, отпустить фривольную шуточку, властно отвести чересчур дерзкую руку. Ей нравилось смешивать соусы, шинковать зелень, украшать кушанья.

Она вспоминала, как в детстве, в Монтелу, охотно помогала в кухне. Но особенно она увлеклась кулинарией в Тулузе, под руководством Жоффрея де Пейрака, чей изысканный стол в Отеле Веселой Науки славился на все королевство.

Анжелика с меланхолическим удовольствием восстанавливала в памяти некоторые рецепты и принципы тонкого кулинарного искусства.

Когда пришла зима, Флоримон серьезно заболел: из носа текло, уши воспалились и стали гноиться.

По двадцать раз на дню Анжелика, улучив момент поспокойнее, бегом взбиралась по лестнице в мансарду, где в одиночестве вело бой со смертью крошечное, горящее в лихорадке тело ее сына.

Всякий раз, приближаясь к его убогому ложу, она содрогалась от страха, и из груди ее вырывался вздох облегчения, когда она видела, что ребенок еще дышит. Она осторожно гладила его выпуклый лобик, на котором блестели бисеринки пота.

«Любовь моя! Моя прелесть! Хоть бы мне оставили моего хрупкого мальчика! Я ничего больше не буду просить от жизни, Господи. Я стану ходить в церковь. Буду заказывать мессы. Только оставьте мне моего мальчика…»

На третий день болезни Флоримона папаша Буржю сварливо приказал Анжелике уложить ребенка на втором этаже, в спальне, где сам он не жил с тех пор, как умерла его жена.

– Разве можно вылечить ребенка в мансарде размером со шкаф, куда к тому же ночью набивается больше шести человек, да в придачу обезьяна? А все твои цыганские повадки, бессердечная нищенка! – ворчал он.

Флоримон поправился, но Анжелика с двумя детьми осталась жить в большой спальне на втором этаже. Мальчишкам, Флипо и Лино, была предоставлена мансарда, а Розина по-прежнему делила постель с Барбой.

– И я бы не хотел, – побагровев от гнева, заключил папаша Буржю, – чтобы ты продолжала позорить меня тем, что на глазах соседей этот прощелыга-лакей каждый день перебрасывает дрова ко мне во двор. Хочешь согреться – сходи в дровяной сарай.

Так что Анжелика через лакея дала знать графине де Суассон, что не нуждается больше в ее дарах и благодарит за проявленное милосердие. Когда лакей пришел в последний раз, она дала ему на чай. Тот, по-прежнему недоумевая, покачал головой:

– Да уж, скажу я тебе. Я в жизни чего только ни повидал, но никогда не видел таких женщин, как ты!

– Это еще полбеды, – отвечала Анжелика, – а вот если бы я не была вынуждена видеть тебя…

В последнее время она раздавала полученные от графини де Суассон вещи и еду попрошайкам и нищим. Они толпились неподалеку от «Храброго Петуха», и с каждым днем их становилось все больше и больше. Среди них частенько попадались знакомые лица, зловещие и молчаливые. Анжелика подавала им, словно пытаясь заручиться расположением враждебных сил.

Она безмолвно умоляла этих несчастных дать ей право на свободу. Но с каждым днем они становились все требовательней. Шквал их лохмотьев и костылей двигался на штурм ее убежища.

Даже клиенты «Храброго Петуха» возражали против этого нашествия, говоря, что окрестности харчевни так и кишат вшами, почище, чем церковные паперти. А зловоние и зрелище гноящихся ран нисколько не способствуют аппетиту.

Господин Буржю бушевал, на сей раз непритворно:

– Ты их притягиваешь, как виверра – змей и мокриц! Прекрати подавать им и избавь меня от этого сброда, иначе мне придется с тобой расстаться.

Она возмутилась:

– С чего вы взяли, что ваше заведение страдает от попрошаек больше, чем другие? Разве до вас не доходили слухи о голоде, распространяющемся по всему королевству? Говорят, голодные крестьяне штурмом берут города, а бедных становится все больше. Чего же вы хотите, зима, недород…

Но ей было страшно.

По ночам, в большой тихой спальне, где слышалось лишь мерное дыхание ее сыновей, Анжелика вставала и смотрела в окно, как блестят под луной тяжелые воды Сены.

Дом стоял у песчаного обрыва, заваленного отбросами харчевни: перьями, лапами, потрохами – всем тем, что уже не годилось для готовки. Сюда приходили поживиться собаки и нищие горемыки. Слышно было, как они роются в гнилье. В этот час повсюду разносились свист и выкрики бандитов. Анжелика знала, что в нескольких шагах от харчевни, слева, за мостом Менял, находится набережная Жевр, под гулкими сводами которой скрывается самая прекрасная пещера разбойников столицы. Она помнила это огромное сырое логово, где текли реки крови из расположенных на улице Вьей-Лантерн боен.

Разумеется, теперь она не общалась с окаянным ночным людом. Она была частью тех, кто, услышав доносящийся из темных улочек предсмертный крик, осеняет себя крестом в своих крепко запертых домах.

И это уже было немало. Но не остановит ли ее груз прошлого?

Анжелика подошла к постели, где спали Флоримон и Кантор.

Длинные черные ресницы Флоримона отбрасывали тень на его перламутровые щеки. Волосы темным ореолом окружали голову. У Кантора волосы были почти такие же густые и непослушные. Но локоны имели золотисто-каштановый оттенок, а у Флоримона были черными как вороново крыло. Анжелика видела, что он пошел в нее. Он был их породы, одновременно утонченный и простой, как все Сансе де Монтелу. Скорее безыскусный, чем воспитанный. Упрямством Кантор походил на Жослена, спокойствием – на Раймона, а любовью к одиночеству – на Гонтрана. Внешне он очень напоминал Мадлон, но без ее чувствительности.

Этот маленький пухлый ребенок, со светлыми и проницательными глазами, уже представлял собой целый мир, собрание вековых добродетелей и недостатков. При условии, что его оставляли в покое и давали свободу, он не доставлял хлопот. Когда Барба захотела плотно спеленать мальчика, подобно всем младенцам его возраста, после нескольких мгновений изумления спокойный Кантор впал в страшную ярость. И через пару часов оглушенные соседи потребовали его освобождения.

Барба говорила, что Анжелика предпочитает Флоримона и не занимается младшим сыном. Анжелика возражала, что заниматься Кантором нет необходимости. Все поведение ребенка ясно доказывало, что прежде всего он желает покоя, тогда как Флоримон, мальчик чувствительный, любил, чтобы им занимались, чтобы с ним разговаривали, отвечали на его вопросы. Флоримону требовалось много заботы и внимания.

Контакт между Анжеликой и Кантором устанавливался без слов и жестов. Они были одной породы. Она смотрела на него, восхищалась розовым пухлым тельцем и редкой силой этого крохи. Ему не было года, а он с самого рождения и даже еще до рождения – думала Анжелика – боролся за жизнь, упорно сопротивлялся смерти, так часто угрожавшей его хрупкому существованию.

Кантор представлял ее силу, а Флоримон – ее слабость. Двое ее сыновей были двумя полюсами ее души.

Наступили три страшных месяца. Холод и голод все нарастали. Нищие выглядели угрожающе. Анжелика приняла решение пойти повидаться с Жаненом. Ей давно следовало бы сделать это. Так ей советовал Баркароль. Но она буквально лишалась чувств, стоило ей представить себя перед домом принца нищих.

И все же ей в очередной раз пришлось обуздать себя, чтобы перейти на новый этап, выиграть новую битву. И однажды морозной и темной ночью она пришла в предместье Сен-Дени.

Ее проводили к принцу нищих. Он восседал на некоем подобии трона в глубине глинобитного дома, в дыму и копоти масляных ламп.

Перед ним на полу стоял медный таз. Анжелика бросила туда увесистый кошелек и показала другой подарок: огромное сочное седло барашка и хлеб. Самые диковинные кушанья того времени.

– Ты, видать, не спешила! – прорычал Жанен. – Я давно поджидаю тебя, Маркиза. Знай, ты затеяла опасную игру.

– Я знаю, что тем, что еще жива, обязана тебе.

Она приблизилась. По обе стороны трона принца нищих собрались жуткие подданные его зловещего королевства: Большой и Малый Евнухи со своими безумными знаками отличия – метлой и вилами с насаженной на них дохлой собакой, Старый Пень с длинной бородой и розгами бывшего надзирателя из коллежа Наварры.