— Нет, подожди, куда ты? — снова опрокидывает её на спину второй, с нежным лицом подростка, и новые губы, уже не такие зловонные, и новое тело, но уже совсем не грубое и не стальное, как у первого, а жаркое и ласковое тело мальчишки, переполненное любовной влагой, нежно обволакивает её и властью минутной любви без примеси ненависти и мстительности через несколько минут достигает того, что оказалось невозможным злобному маленькому вонючке.

Всё. Теперь уже всё… нет, ты позабыла, что есть ещё третий. Ты так и не разглядела его лица, и сейчас тебе его не разглядеть. Оно слишком незначительное. В нём решительно нет ничего, за что могла бы зацепиться память. Он останется для тебя безликим тёмным механизмом, отбывающим всеобщую обязательную повинность насилия и другую — повинность мелкой рядовой твари, избравшей себе вождя и уже неспособной отступить от стереотипа поведения, навязываемого ему его избранником. И сейчас он заползает в оглушённое тело твоё мелким безликим гадом, холодным и липким, без вкуса и запаха, совершая ритуал, заданный лидером. Единственное, что ты ещё способна чувствовать, — это то, что и последний старается не причинить тебе боли, старается быть нежным…

Вернувшись домой, что будут они делать с этим сознанием совершённого насилия? Знают ли они, что теперь будет возвращаться к ним наплывами тревога, в самые неподходящие моменты, медленно сводя с ума и делая недостижимыми самые простые вещи, например, физическую близость с женщиной, хорошие отношения с отцом или собственным сыном.

А ты?… что будешь делать ты? Ничего, если они не заразят тебя какой-нибудь гадостью, а если заразят? Лучше об этом не думать…

И тот, кто тысячу раз выручал тебя, — твой ангел-хранитель, сегодня безнадёжно запутался в моих ветвях, и все святые, напрасно призываемые тобой, беспомощно толпились позади меня, с содроганием смотря на совершаемое над тобой, и на уста их была наложена невидимая печать, и молитвы их за тебя оставались безответны. Бедная моя! Видно, измучилась ожиданием Единственного твоего одинокая душа твоя, а здоровое и ласковое тело, обильное густой влагой жизни, изнемогло от жажды. НАСТОЯЩЕГО в объятиях призываемых тобой призраков. Вавилонской блудницей называла себя мысленно с тайной горечью, обнимая каждую ночь свои плечи, ожидая их прихода — симпатичных тебе мужчин, которых едва видела в дневной своей жизни и к которым не позволяла приближаться умная душа твоя, ненавидя самый воздух содомский. А в этот чернобыльский год твоего тридцатидвухлетия ты вдруг влюбилась без памяти со всей безоглядностью первой любви в женатого человека. И в безумном порыве отдала ему всё, чтобы через полгода ужаснуться самой себе и пустой беспечности друга, уже готового к новой измене. Быстро наскучили ему поздний жар твой и ненужные заботы твои, и снова нежно трогают по ночам твои плечи твои же ладони. И три месяца назад ушла в младенчество твоя мать, любящим сердцем почуяв окончательную безысходность одиночества твоего.

И хотя ни единого упрёка не вырвалось из её груди, но каждой клеточкой чувствовала всю чуждость тебе прелюбодейного шага твоего, всю боль и позор, придавившие тебя могильным камнем. И теперь, поднявшись с земли, твоего осквернённого ложа, ты побрела прочь от надругавшихся над телом твоим, а душу твою я сделала недосягаемой для мучителей твоих, спрятав её на верхушке ствола. Она вернётся к тебе, когда придёшь домой, где, измученная прежним страданием твоим и ничего никогда не узнающая о только что пережитом позоре и гибели, спит в этот грозный год твоя нежно любимая, уплывшая в младенчество мама.

Тебе всё время казалось, что всё это — не с тобой, а видишь в чьём-то чужом, странном сне… а ты сидишь где-то в ветвях этой самой наполовину мёртвой яблони и видишь все подробности, и запоминаешь все запахи… чувствуешь боль и торопливую ласку второго, земноводный холод третьего, но… как сквозь плёнку… стыда не испытываешь, и боль ушла… вот только запах… запах гниющих овощей от первого и сладковатый запах сухого дерьма от пересохлой, бесплодной земли под яблоней, где всё это…

А иногда… иногда от этого рождаются дети… Уроды? Калеки?… Исчадия ада?… Только вчера проповедовала стайке девятиклассниц, осуждала аборты, называла их убийством: объясняла, что уже в материнской утробе младенец наделяется душой, сознанием. А сегодня одна мысль о том, что вдруг пришлось бы родить, вызывает содрогание. «Мама, а кто мой отец?» — Насилие, сыночек, насилие…

«Господи! Не пошли мне этого младенца!» А всего несколько часов назад ты мысленно разговаривала с малышом, о котором мечтала столько лет.

Но скорее всего, ЭТО сделает тебя такой же сухой и бесплодной смоковницей, как та яблоня — единственная свидетельница твоего позора, некогда сама изнасилованная людьми и бульдозером.

А назавтра, в одиннадцать утра, она шла на работу мимо стадиона, у ограды которого вчера раздался тихий свист и за которой теперь взвод полуголых стройбатовцев тренировал праздные мускулы, пиная ногами кожаную голову мяча, нагнетая в тугие торсы энергию, которая послезавтра в слепом нетерпении бессмыслицы потребует себе выхода и найдёт его в новой жертве… И прошла мимо магазина «Свет» с надписью «Закрыто на учёт». Когда же шла мимо недавно заселённой девятиэтажной башни, чуть не на голову стала медленно осыпаться слишком наклонно поставленная стена. В нижнем этаже её был овощной магазин, из которого несло тухлым запахом гниющих овощей. И под ноги ей из подвала этого дома вдруг вырвалась громадная чёрная крыса, с кроваво-чёрными угольками пылающих безумием глазок, а рядом с ней, отстав на несколько крысиных шагов, летели две серые крысы поменьше. И, обдав её сладковатым запахом сухого дерьма, все трое, мелькнув, скатились в ров под толстую газовую трубу, обмотанную бризолом и которую неторопливо забрасывала сухой, каменистой землёй небольшая горстка молоденьких новобранцев строительного батальона.

Может быть, мой вопрос покажется вам нескромным. Эта странная форма домов в вашем посёлке… Они напоминают мне…

— Совершенно верно. Изящный абрис, не правда ли? Все кровли плоские, а вертикальные стенки с небольшим, едва заметным глазу уклоном. Окон, как видите, нет. И только один вход — скромная арочка с плотно надвигающейся крышкой двери.

— А не связана ли такая форма, ммм… жилищ, скажем, с образом жизни поселян?

— Самым непосредственным образом! Можно сказать, она впрямую реализует мировоззренческие основы нашего общественного строя, и прежде всего ведущий лозунг эпохи: «Каждый человек — творец своей собственной истории». Если в обычных посёлках люди живут в обычных домах, то в нашем посёлке каждый житель ещё при жизни строит себе мавзолей, который останется памятью о нём на земле. Мемориал. После постройки человеку остается только…

— Умереть?

— Совершенно верно.

— А вот касательно земли… Я знаю, что она не принадлежит поселянам?

— Это правда.

— Я слышал, что старые, обветшавшие мавзолеи периодически подвергаются сносу?

— Это действительно так. Видите ли, посёлок нуждается в земле для вновь въезжающих. Территорию к тому же необходимо благоустраивать, да и, знаете, дух обновления требует перемен: стиль эпохи постоянно меняется, градостроительство не стоит на месте…

— Как уничтожаются старые мавзолеи?

— Направленный взрыв разносит сооружение буквально на клочки. При этом рассеивается и прах усопшего, что во всех отношениях удобно, выгодно, экономично. Образовавшаяся воронка используется как котлован под фундамент нового мавзолея.

— Такое методическое уничтожение мемориалов не вызывает нежелательного резонанса у родственников, друзей, близких усопшего?

— Наоборот. Стоит напомнить, что у нас уже внуки не помнят своих дедушек — для них это фактически чужой человек. К тому же об этом специально сказано в нашей Мемориальной Программе: строительство и снос прямо отражают идеи преемственности поколений и их вечного обновления.