Однако я теряю чувство времени.

Я почти не смотрел на часы до выезда с базы и не догадывался, что до заката остается совсем немного. Большинство гражданских спешат по домам, согнувшись и съежившись от холода, они направляются к своим металлическим коробкам, где живут еще как минимум три семьи.

Эти импровизированные дома построены из двенадцатиметровых транспортных контейнеров; они поставлены в ряд и друг на друга, образуя штабеля из четырех и шести «квартир». Каждый контейнер оборудован теплоизоляцией, двумя окнами и дверью. Лестницы на верхние этажи приварены по бокам. Крыши выложены пластинчатыми солнечными батареями, вырабатывающими электричество для каждого блока.

Эти постройки — моя гордость.

Потому что я их придумал.

Когда мы бились над тем, как и куда временно разместить гражданское население, я предложил использовать старые грузовые контейнеры, которых великое множество в любом порту. Они не только дешевы, просты в производстве и легко перестраиваются, но и легки, компактны и надежны. При минимальной переделке и высоком темпе работ можно за считанные дни обустроить тысячи жилых помещений.

Я подбросил эту идею отцу, считая это оптимальным вариантом и временным решением, гораздо лучшим, чем обычные палатки. Такие жилища куда надежнее защитят от дождя и снега. Однако результат настолько превзошел все ожидания, что Оздоровление не видело смысла что-то улучшать. Здесь, на месте прежней свалки, мы разместили тысячи контейнеров, образующих «кварталы» серых, безликих кубиков, за которыми очень легко следить.

Людям до сих пор говорят, что это временные жилища. Что в один прекрасный день они вернутся к прежней жизни, дивной и беззаботной. Но все это ложь.

Оздоровление не планирует переселять их.

Гражданские заперты в этих насквозь просматриваемых кварталах, контейнеры стали их камерами. Все пронумеровано. Дома, люди, степень их важности для Оздоровления.

Здесь они сделались частью вселенского эксперимента. Мира, где они работают на режим, кормящий их обещаниями, которые никогда не выполнит.

Это моя жизнь.

Сей жалкий мир.

Почти все время я чувствую себя так же загнанным в клетку, как и эти гражданские — вот поэтому я и приезжаю сюда. Это похоже на побег из одной тюрьмы в другую, это существование в замкнутом пространстве, где нет пристанища. Где даже твой рассудок предает тебя.

Я должен это превозмочь.

Больше десяти лет я провел в постоянных тренировках. Изо дня в день я оттачивал свои физические и умственные способности. Я выше среднего роста, и во мне семьдесят кило мускулов. Моя цель — выживание в самых невероятных условиях, и я чувствую себя наиболее комфортно, когда у меня в руках пистолет. Я в совершенстве освоил более ста пятидесяти видов огнестрельного оружия. Я могу попасть в «десятку» почти с любого расстояния. Я могу убить человека ударом ребра ладони. Я могу временно обездвижить любого с помощью костяшек пальцев.

В боевой обстановке я могу напрочь отключить все эмоции. Я снискал репутацию холодного, бесчувственного чудовища, ничего не боящегося и готового переступить через кровь.

Но все это — иллюзия, мираж.

Потому что в действительности я трус — и ничего больше.

Солнце садится.

Скоро у меня не останется другого выбора, кроме как вернуться на базу, где мне придется слушать разговоры отца вместо того, чтобы всадить ему пулю между глаз.

Поэтому я тяну время.

Я стою и издалека наблюдаю, как дети бегают кругами, а родители зовут их домой. Думаю о том, что когда-нибудь они повзрослеют и поймут, что с помощью носимых ими регистрационных карточек Оздоровления отслеживается каждое их движение. Что деньги, которые зарабатывают их родители, вкалывая на заводах и фабриках, куда их определили, находятся под постоянным контролем. Эти ребятишки вырастут и наконец-то поймут, что каждое их слово записывается, любой разговор анализируется на малейшие намеки на бунт. Они не знают, что на каждого человека ведется досье, куда заносятся все данные о том, с кем они дружат, общаются и как работают, даже о том, как они проводят свободное время.

Мы знаем все обо всех.

Знаем слишком много.

Так много, что я порой забываю, что мы имеем дело с реальными живыми людьми, пока не увижу их в жилых кварталах. Я помню имена почти всех гражданских в Секторе 45. Мне нужно знать, кто живет на вверенной мне территории — и военные, и гражданские.

Именно так я, например, узнал, что рядовой Симус Флетчер, 45В-76423, каждый вечер бьет жену и детей.

Я узнал, что все свои деньги он тратит на выпивку, а его семья голодает. Я проследил электронные доллары, которыми он расплачивался в наших центрах снабжения, и осторожно понаблюдал за его семьей в реальной обстановке. Я выяснил, что все его трое детей младше десяти лет и целыми неделями сидят голодными. Я разузнал, что их постоянно водят к местному врачу с вывихами и прочими травмами. Что Флетчер ударил свою девятилетнюю дочку и рассек ей губу, сломал челюсть и выбил два передних зуба. Что его жена беременна. Мне также стало известно, что однажды вечером он ударил ее с такой силой, что наутро у нее случился выкидыш.

Я все это узнал, потому что был там.

Я останавливался у каждого жилого блока, разговаривал с гражданскими, расспрашивая их о здоровье и о том, как им живется, об условиях работы и о том, не заболел ли кто-нибудь и не надо ли его отправить в карантин.

В тот день я видел ее. Жену Флетчера. От перелома носа лицо у нее отекло, а глаза еле открывались. Она была такая бледная, худенькая и хрупкая, что мне показалось, будто она разломится пополам, стоит ей только сесть. Но когда я спросил ее о травмах, она отвела взгляд. Ответила, что упала и из-за этого падения потеряла ребенка и умудрилась сломать нос.

Я кивнул. Поблагодарил ее за то, что ответила на мои вопросы.

А чуть позже объявил построение.

Мне хорошо известно, что большинство моих подчиненных постоянно что-то воруют со складов. Я регулярно отслеживаю баланс прихода и расхода и знаю о всех недостачах. Но я закрываю глаза на подобные нарушения, поскольку они не грозят устоям системы. Несколько лишних буханок хлеба или кусков мыла способствуют поднятию духа среди солдат — они лучше несут службу, когда сыты и здоровы, и большинство из них содержат жен, детей и родственников. Так что я иду на такую «уступку».

Но есть вещи, которые я не прощаю.

Я не считаю себя моралистом. Я не философствую о смысле жизни и не обращаю особого внимания на законы и принципы, которыми руководствуется большинство людей. Я не претендую на знание разницы между добром и злом. Но я придерживаюсь некоего определенного кредо. И иногда мне кажется, что нужно уметь стрелять первым.

Симус Флетчер медленно убивал свою семью. И я всадил ему пулю в лоб, поскольку считал, что это гуманнее, чем разорвать его голыми руками.

Однако мой отец продолжил «дело» Флетчера. Он приказал расстрелять троих детей вместе с матерью только за то, что этот пьяный ублюдок содержал их. Он был им отцом и мужем и стал причиной их жуткой смерти.

Иногда я теряюсь в догадках, почему я до сих пор жив.

Вернувшись на базу, я сразу направляюсь в бункер.

Спускаясь вниз, я не обращаю внимания на солдат и их приветствия, на странное выражение любопытства и тревоги, читающееся на их лицах. Я не сразу понимаю, куда иду, пока не оказываюсь в штабе, но мое тело знает больше о том, что мне нужно, нежели мой рассудок. Моя тяжелая поступь эхом отдается в узких бетонных коридорах, когда я спускаюсь все ниже.

Я не был здесь почти две недели.

Со времени моего последнего прихода сюда зал отремонтировали: заменили стеклянную панель и восстановили бетонную стену. И, насколько мне известно, она была последней, кто находился в этом помещении.

Я сам ее сюда привел.

Прохожу через несколько двойных вращающихся дверей и оказываюсь в раздевалке по соседству с испытательным стендом. В темноте моя рука нащупывает выключатель: лампочка мигает, прежде чем зажечься. Распределитель и стены начинают тихо гудеть. Тишина и никого кругом.