Да.

Как легко было бы попросту захлопнуться на мире, окружающем меня. Высосать из него жизненную силу и оставить его умирать только потому, что кто-то велел мне это сделать. Потому что кто-то указал пальцем и провозгласил: «Это плохие парни. Вон те, которые вон там». Убей их. Убей, ты же доверяешь нам. Убей, ты ведь сражаешься в одной упряжке со справедливой командой. Убей, потому что они плохие, а мы хорошие. Убей, потому что это мы так говорим тебе. Потому что некоторые люди настолько глупы, что думают, будто существуют отчетливые светящиеся линии, разделяющие плохое и хорошее. И поэтому все так легко и просто различается, и потом можно идти спать с чистой совестью. Потому что все в порядке.

И нормально будет убить человека, потому что кто-то полагает, что тому не стоит жить.

Но вот что мне хочется сказать. Кто, черт возьми, ты такой, что имеешь право решать, кто будет жить, а кто нет?! Кто ты, чтобы решать, кого надо убивать? Кто ты такой, чтобы говорить мне, какого отца мне уничтожить, и какого ребенка осиротить, и какую мать оставить без сына, какого брата лишить сестры, какая бабушка будет рыдать по ночам, потому что ей придется хоронить внука?

Я хочу сказать тебе: кто, черт возьми, ты вообще такой, чтобы говорить мне, что это замечательно, что ты имеешь способности убивать людей, что это так интересно — заманивать в ловушку живую душу, и что это вообще честно — выбирать себе жертву? И все только потому, что я умею убивать без оружия. Мне хочется говорить злые вещи, обидные вещи, и бросать в воздух всякие оскорбления, и бежать далеко-далеко. Я хочу исчезнуть где-нибудь у самого горизонта или раствориться на обочине длинной дороги, если только это приблизит меня к свободе хоть на каплю. Но при этом я не знаю, куда бежать и что делать. Мне просто некуда бежать и негде скрыться.

И еще я чувствую ответственность.

Потому что бывают моменты, когда злость рассеивается и превращается в ноющую боль где-то у меня в животе, и я начинаю видеть этот мир и размышлять о людях и о том, что с ними стало. Тогда я думаю, осталась ли надежда, возможность или потенциал. Я рассуждаю о стаканах, и они у меня наполовину наполненные, потому что только так можно не только увидеть мир, но и ясно рассмотреть его. А еще я думаю о жертвах. И о компромиссах. Я думаю, а что бы произошло, если бы никто не стал сражаться, давать отпор и сопротивляться? Я думаю о том мире, где никто не восстает против несправедливости.

А что, если там правы все?

Или настало время сражаться?

Интересно, а вообще возможно ли оправдать убийство, если оно направлено на достижение окончания всех бед? И тогда я снова вспоминаю о Кенджи. Я размышляю о его словах. И кстати, стал бы он называть замечательным мой дар, если бы в качестве своей жертвы я бы выбрала его самого?

Думаю, вряд ли.

Кенджи уже поджидает меня.

Он вместе с Уинстоном и Бренданом сидит все за тем же самым столиком, и я подсаживаюсь к ним, отвлеченно кивая. Я стараюсь не смотреть ни на кого, и вообще все у меня сейчас перед глазами немного расплывается.

— Его здесь нет, — сообщает мне Кенджи, отправляя в рот ложку с едой.

— Что? — Я внимательно разглядываю вилку, ложку и сам столик. — Что ты с…

— Нет здесь, — выдает он уже с полным ртом.

Уинстон прокашливается и чешет затылок. Брендан начинает ерзать на своем месте.

— А-а-а… Я… То есть… — Мою шею обдает жаром, который начинает подниматься к голове. Я оглядываю этих трех парней, сидящих за столиком. Мне хочется спросить Кенджи, а где же Адам, почему его здесь нет, как у него дела, все ли с ним в порядке и регулярно ли он питается. Мне хочется задать ему миллион вопросов, которые, в общем-то, мне задавать не следует, к тому же мне абсолютно ясно, что никто из присутствующих не намерен обсуждать мою личную жизнь, тем более вдаваться в детали. И мне самой не хочется снова становиться печальной и жалкой девчонкой. Жалость мне вообще не нужна. Не хочу видеть вымученное сочувствие в их глазах.

Поэтому я устраиваюсь поудобнее. Прокашливаюсь.

— Как проходит патрулирование? — спрашиваю я Уинстона. — Хуже не становится?

Удивленный Уинстон останавливает ложку на полпути ко рту. Потом быстро проглатывает еду и закашливается. Отпивает глоток кофе — угольно-черного — и наклоняется чуть вперед, заговорщически сообщая:

— Становится еще более странным.

— Неужели?

— Да-да. Помните, ребята, я вам рассказывал, что Уорнер заявляется к нам каждую ночь?

Уорнер. Никак не могу выбросить из головы его улыбающегося и даже смеющегося лица.

Мы дружно киваем.

— Так вот, — говорит он, откидываясь назад и поднимая руки вверх, — что было прошлой ночью? Да ничего.

— Ничего? — Брендан удивленно приподнимает брови. — То есть как это — ничего?

— Я хочу сказать, что никого сегодня не было. — Он пожимает плечами. Берет со стола вилку. Накалывает кусочек еды. — Ни Уорнера, ни его солдат. Ни одного. А в позапрошлую смену? — Он оглядывает всех нас, прежде чем закончить свою мысль. — С полсотни солдат. А может, и того больше. А в эту ночь — ни единого.

— Ты об этом Каслу уже рассказал? — Кенджи уже не ест. Он уставился на Уинстона слишком уж серьезным взглядом и не сводит с него глаз. Это меня начинает беспокоить.

— Да. — Уинстон кивает и снова отпивает глоток кофе. — Я час назад отдал ему отчет о дежурстве.

— То есть ты хочешь сказать, что еще не ложился спать? — спрашиваю я, широко раскрыв глаза от удивления.

— Я за ночь до этого успел выспаться, — говорит он и небрежно отмахивается от меня. — Или за две. Не помню уже. Боже, кофе просто отвратительный, — объявляет он, допивая залпом свою порцию.

— Вот именно. Может быть, ты тогда отставишь его в сторону? — Брендан пытается отнять чашку у соседа.

Уинстон шлепает его по руке и бросает мрачный взгляд.

— Ну не у всех нас по жилам течет электрический ток, — замечает он. — Я не какая-нибудь долбаная электростанция, как ты.

— Ну подумаешь, я только один раз…

— Два раза!

— И то это был экстренный случай! — говорит Брендан, потупив взор.

— О чем это вы? — вмешиваюсь я.

— Вот этот парень, — тут Кенджи указывает большим пальцем на Брендана, — может перезарядить свое тело в буквальном смысле. И спать ему совсем не обязательно. Это безумие.

— Так нечестно, — бормочет Уинстон, разламывая пополам кусок хлеба.

Я поворачиваюсь к Брендану, у меня рот раскрыт от удивления.

— Не может быть.

Он кивает. Потом пожимает плечами:

— Ну только один раз и было-то.

— Два! — снова влезает Уинстон. — А еще он у нас эмбрион, — обращается он ко мне. — У него всегда полный запас энергии. Ну, это же у всех детишек так. Но он особенный — у него батарейки могут перезаряжаться.

— Я не эмбрион, — шипит Брендан, смотря на меня, при этом щеки его покрываются ярким румянцем. — Он… да он просто… — Он поворачивается к Уинстону. — Ты сам сумасшедший.

— Ага, — соглашаясь, кивает Уинстон с набитым едой ртом. — Я псих. Меня все бесит. — Он проглатывает еду. — А злюсь я потому, что смертельно устал. И голоден. И мне нужно еще выпить кофе. — Он поднимается со своего места. — Пойду выпрошу еще одну порцию.

— Мне показалось, что ты назвал его отвратительным.

— Да, но сейчас я просто грустный человек с очень скромными запросами. — Он смотрит на меня.

— Это верно, — подтверждает Брендан.

— Заткнись, эмбрион.

— Но за завтраком разрешено пить только одну чашку, — напоминает Кенджи, пытаясь встретиться с Уинстоном взглядом.

— Не волнуйся, я всегда говорю им, что беру твою порцию, — говорит он и уходит.

Кенджи смеется, плечи у него подергиваются.

— Никакой я не эмбрион, — бормочет себе под нос Брендан и яростно тычет вилкой в свою тарелку.

— А сколько тебе лет? — спрашиваю я, потому что мне становится любопытно узнать его возраст. У него ослепительно белые волосы и такие яркие голубые глаза, что он кажется каким-то ненастоящим. Он похож на человека, который не может состариться. Он останется таким же неземным и утонченным навечно.