В семье было восемь человек: отец, мать, я, брат старший и четыре сестры. Дом был большой, двухэтажный, полукаменный. Внизу была большая русская печь, в углу — котел, где грелась вода для скота, стоял столярный большой верстак с массой инструментов. По стенам и на различных полках лежало множество заготовленной древесины, которая годами сохла, чтобы потом пойти в дело. Отец и мать всегда вставали в четыре утра и начинали работу. А мы, ребятишки, спали наверху, на втором этаже на полу, на соломенных матрасах, которые затем выносили в сени на мороз. Работал отец вручную, станков не было. Приходилось торопиться с работой, поэтому нас, ребятишек, начиная с восьми-де-вяти лет, заставляли уже что-нибудь делать, помогать отцу. Да, пожалуй, даже и раньше. Нужно было шкурить дерево, полировать, варить клей, выносить щепки из мастерской — так называлась большая комната на первом этаже.

Пилить и строгать стали уже позже — в двенадцать — четырнадцать лет, моложе не доверяли, могли испортить доску или брус которые стоили дорого. Подрастая, все дети втягивались в работу. Получалось своеобразное состязание — кто лучше. Оценивала работу обычно мать, Афанасья Федоровна тоже выросшая в семье столяра в соседней деревне. Отец был скуп на похвалу. К пятнадцати-шестнадцати годам я уже самостоятельно мог сделать красивый стул, диван, стол, письменный стол, простой платяной шкаф и другое. Об этом быстро узнала вся деревня и округа, и мужики, встречаясь на улице, уже снимали картуз при встрече и тепло здоровались со мной, называя по имени-отчеству.

Отцы и родные обычно этим гордились. Но такую почесть надо было заслужить, не каждый этого добивался. Так я стал столяром. Конечно, летом столярничали мало. Крестьянская работа в поле, на лугу, на скотном дворе отнимала все время. Ребенок в десять-одиннадцать лет даже в лес уже ходил редко за ягодами и грибами, которых кругом было множество, — нужно было помогать родителям. Ходили в лес почти только в дождливую погоду.

Люди по характеру были доброжелательны и трудолюбивы. Образцом для деревни обычно был дом, где все работали, работали весело, много, где в доме были шугки, смех, где весело отмечали сельские праздники. Был в нашей деревне этакий. Эта семья была не богаче других, не наряднее одевались, не лучше других кушали. Но из этого дома почти всегда слышались песни, вечерами игры на гармошке или балалайке, двери были всегда раскрыты для всех. Около забора у этого любимого дома росла большая черемуха. Когда поспевали ягоды, хозяин дома ставил лестницу на черемуху, и мы, ребятишки всей деревни, с удовольствием ели ягоды. Они были крупнее и слаще, чем на других черемухах. Хозяин просто ежегодно удобрял дерево навозом, и, кроме того, доброта и улыбка его делали ягоды еще вкуснее. Потом он за свое добро расплатился жестоко в годы раскулачивания.

Люди по праздникам в деревне веселились, но пьянства не было. В деревнях были отдельные пьянчужки — один-два на деревню. Это были лодыри, которые не хотели работать. В деревенскую страду их можно было видеть с удочкой на реке или с поклажей за спиной, несущих что-нибудь в город, осенью — с ружьем, спешащих на охоту.

Один раз мне пришлось видеть страшную мужицкую драку в одном большом селе, где две деревни что-то не поделили. Были убитые и раненые. Но дрались мужики трезвые.

В двадцатые — тридцатые годы с одеждой было плохо. Носили больше холщовую домотканую одежду. Зимой верхняя одежда была меховая: азямы, тулупы, борчатки, шушуны, шубы… В каждом хозяйстве было много овец, поэтому меховая одежда стоила дешево. Зимой носили валенки. Редко кто знал слово «ревматизм». Летом крестьяне ходили в лаптях или босиком. Лапти очень удобная обувь. А вот в грязь, особенно весной или осенью, крестьянину было плохо.

В семье к приметам в прошлые годы относились очень внимательно, запоминали их, сами наблюдали. Но со временем они перестали совпадать, и серьезно верить в них не стали. Однако их помнили, и считалось особым шиком, особенно у стариков, вставлять их в разговор.

К Масленице ставили ледяную горку, большую, пять-шесть метров высоты, и украшали елками, бумажными цветами, иногда веселым чучелом. Начинали кататься с горки ребятишки, потом молодежь, дальше пожилые люди. Парни ездили из деревни в деревню, высматривали себе невест. К вечеру подходили ряженые в различных масках, старой одежде, около горки зажигали факелы. Все это сопровождалось нехитрой музыкой: гармонь, балалайки, ложки, различные трещотки. Ребята приходили домой веселые, усталые, в мокрой одежде. Развешивали ее у печки, чтобы на другой день снова идти кататься.

Новоселова Анна Прохоровна, 1917 год, дер. Шустово, рабочая

Сейчас ведь все в ученые люди идут, а от земли людей отучили. А ведь землю — ее сердцем чувствовать надо, ее живать. В деревнях раньше жили мирно и дружно. Сосед с соседом встретятся — «доброе утро» говорят. Были и злые, и жадные, но их как-то и незаметно было. В основном добрые, дружные, открытые люди были. Мужики свои дела решали, бабы — свои. Песни, частушки пели чуть не каждый день. Помню, еще малехонькой девчушкой была, а у нас в деревне два мужика было. До чего задиристые да ругачливые, да все назло соседям… Так крупно поссорились из-за чего-то, но люди их пристыдили. Мол, нельзя же задирать постоянно, устали уже от ваших выкрутасов. Так один из них на примирение пошел — частушки забавные сочинил и под окном своего соседа и спел под гармошку. Тому потом пришлось таким же макаром сделать. Так вот и помирились. У нас в деревне гармонист был дядя Тима, весельчак такой, особенно подопьет когда, так его и не остановить было. А весной река разольется, девки с парнями на лодках катались. А раздавались песни как, аж душа радовалась!

Женщина раньше у мужа под каблуком была. Ее дело было работать, детей рожать да помалкивать побольше. Раньше-то ребенки с малолетства за материн подол держались. Она и наставит, и поможет где надо. Мать и уважали тогда, а сейчас вот и забывают родителей-то, не почитают.

По приметам, милый, люди и раньше жили. А ныне ведь все изменилось — весна с зимой перепутались, лето с осенью — и не поймешь ничего. А погоду почти всю по приметам и определяли: когда весне прийти, когда зиме наступить, когда сеять, когда пахать, когда урожай собирать. И в колдовство верили, не все, конечно, но гадали и ворожили кто как мог. Вот башмачок за ворота бросали. Куда носочек-то у него укажет, значит, собирайся, дева, замуж из дома отцова в ту сторону. Стол накрывали на двоих, нужно было приговаривать: «Ряженый, суженый, приходи ко мне ужинать».

Девки еще старались узнать, не пьяница ли муж будет. Так они кринку в чашку с водой опрокидывали. Если вода туда забегала, значит, муж такой же охотливый до вина будет, если нет — живи, девка, спокойно. Еще в ночь перед Рождеством, перед тем, как спать ложиться, так волосы гребнем надо было расчесать и в зеркало поглядеться. Да потом под подушку же и положить, да и приговорить, чтоб суженый во сне приснился. Потом еще на дорогу выходили и спрашивали у первого встречного имя мужское, что перво-наперво в голову придет, — так вот и жди суженого с таким именем.

Злобина Анна Григорьевна, 1913 год, дер. Злобины, крестьянка

Какие люди? Всех людей на одно лыко не свешаешь. Нонче есть дурные, и раньше всякие были. Раньше люди поспокойнее были. Сейчас вон они на производстве нервничают. А тем более побегаешь по магазинам — есть-то нечего. Сейчас женщине полегче стало. А раньше работы было много. Хлеб сама пеки. Через день квашня. Вставай пораньше да пеки. Мололи на мельницах. Раньше хлеб по трудодням давали. Сперва государству, потом колхознику. Армия-то тоже была, кормить ведь ее надобно. Вот и жили. Женщина — по дому, мужику хозяйства хватало. С детьми-то больно некогда было возиться. Раньше дети махенькие-то волочились на печи или еще где. Бежишь, бывало, на полосу, ребенка тащишь под сосну, а сама за работу принимаешься. Жнешь свою полосу, неохота отставать-то. Землю начисляли по числу едоков. Родится ребенок — земли прибавят. Корми, воспитывай! Все с собой.