Не стало у людей жалости к другим, завистливые стали, думают, как бы поменьше работать, а побольше получить денег. Не любят помогать друг дружке. Вот об этом-то мы, старые, жалеем. Нынешним-то, с их достатком да со ста-рой-то добротой друг к другу, — как бы жилось сейчас!

Ходырева Афанасия Васильевна, 1912 год, село Спасское, крестьянка

В семье была старшей, и за мной еще шесть детей. Всех их пришлось нянчить. Чуть только пальцы научились ладить с веретеном — посадили за прялку, ведь такую ораву детей надо было одевать. Первые годы колхозной жизни в память врезались тем, что везде было много народу. На работу шли с радостью и всю выполненную работу принимали с замеру. Точный учет был во всем. Работали все вручную, но любую работу делали весело, с песнями. Косьба или гребиво, молотьба или жатва — всегда песня звучала.

Когда началась война, меня вместе с другими молодыми бабами и девчатами мобилизовали на оборонные работы. Зима 1941–1942 годов такая морозная была, а всю работу выполняли на открытом воздухе. Окопы рыли в Вологодской области. Километров за пять по глубоким сугробам ходили в ближайший лес за жердями, тащили их, чтобы разжечь костры, землю промерзлую разогревали. Я спросила один раз, как глубоко нужно было копать эти траншеи, а мне ответили — чтобы Василий Лекомцев смог ходить там не нагибаясь (а этот Василий Лекомцев ростом под два метра).

Сначала ели то, что было из дома, хлеб, сухари. Потом стали выдавать по 300 граммов печеного хлеба. А к весне эти же 300 граммов, только уже неразмолотого пшеничного зерна.

Жили в большом бараке. Большая русская печь посредине. Возле стен — двухъярусные нары для спанья. Вечером, когда с работы вертались, печь вкруговую увешивали лаптями и онучами для просушки.

В апреле было разрешено вернуться по домам. Около двух недель добирались домой на товарных поездах. Копейки в кармане не было. При себе было немного муки, и, когда удавалось раздобыть немного кипяточку, заваривали болтушку. Этим и питались.

Добрались домой — и снова работа. Страшно болели руки, а ноги все чирьями покрылись, да так дружно, что нельзя было обуться в лапти, не было места для лапотных веревок.

Летом мобилизовали меня в лес. Призвали нас двоих тогда из деревни. Доехали до Зуевки, да и решили вернуться домой, сбежали попросту с лесозаготовок. А потом вскорости суд и приговор — семь лет тюрьмы. Правда, посидели всего два месяца, был пересуд по кассационной просьбе брата, и меня освободили. Только домой вернулась, снова повестка на лесозаготовки. Больше не сбегала. Всю зиму работала в омутнинских лесах. Снегу было до пояса, сосны в обхват. А на ногах лапти, бывало, и примерзали к ногам. Правда, что хорошим вспоминается — была горячая пища. Весной вернулась домой. В 1948 году родился сын, и из дома уже никуда не отправляли. В колхозе продолжала работать. Часто ребенка брала с собой, а иногда просто дома одного оставляла.

Подвозила горючее к тракторам на колхозные поля. Пораньше утром надо было объехать поля и собрать там пустые бочки и с ними ехать в Богородское. А чтобы грузить эту бочку в телегу, были приспособленцы и покаты. По ним и закатывали бочки. Сначала толкала руками, а ближе к верху упиралась в нее и головой. Когда бочка перекатывалась в телегу, бывала в изнеможении на земле рядом с телегой. Немного отдыхала, и опять давай дальше.

Постепенно колхозная жизнь стала налаживаться, сын рос, жить легче становилось.

Шишкина Мария Васильевна, 1910 год, рабочая

Работали с семи до семи, без выходных, да еще рыли траншеи, так как немцы от нас были в 100 километрах. Один раз потопили пароход, люди ехали, и их всех, 300 человек, потопили. Опаздывать было нельзя, если опоздаешь на двадцать минут, то в месяц 25 процентов зарплаты высчитывали. Еще там строили аэродром, все оставшееся время от работы уходило на строительство. Некоторые дни даже боялись ложиться спать. На субботники, воскресники ходить было надо обязательно, их считали тоже рабочими днями.

Начальник у нас был очень строгий, но справедливый. Круглый лес как-то грузили, ночью. Кто в трюме был, тем давали по килограмму турнепса, а тем, кто вверху, — по сто грамм спирта. Работать тяжело было, пришлось мозгами шевелить. Придумали лебедкой пачки леса прямо в трюм заталкивать.

Был у нас Вася, рабочий один. Есть-то у нас нечего было, а он все ходил ел что-нибудь, его прозвали Васей-есвяным. Один раз поспорили, что он тринадцать обедов в один присест съест. А если не съест, то тринадцать дней обедов ему не будет, мы будем их есть. Но так и не пришлось поесть его обеды, он все наши слопал, а нам ничего. Смеху потом было!

Праздники у нас бывали, когда пароходы спускали на воду. В нашей конторе собирались, отмечали, песни пели, плясали. Народ у нас веселый очень был, дружный, общительный. В годы войны, по-моему, еще дружнее стали жить. Все жили в каком-то ожидании, чего-то боялись, друг другу поэтому сноровляли. Но друг за дружку держались.

Симонова Анна Андреевна, 1912 год, дер. Клюкино

Замуж вышла я в деревне Масленики, деревеньке в шесть домов, но народу было много. Две деревни — Масленики да Горохи, домов с пятнадцати, это был один колхоз. Весело было. Все на полях работали вместе. Жили хорошо, в достатке. Дети пошли, две девочки с 1930 и с 1932 годов. Мужа потом выбрали председателем. Очень уж он был хозяйственный. Построил он новую избу, как в городе, с большими окнами. Народу-то нас было много: двое родителей, да нас четверо, да еще у мужа шесть братьев. Они были все умные, грамотные, жили потом по всем городам: два врача, два бухгалтера, инженер да самый младший танкист. Он сгорел в танке еще в войну с японцами. Они все к нам приезжали в гости.

Мы ведь тогда, как мы вятские, так и говорили: лико, чё-то, лопотина, куды, а тут люди культурные. Ну и наши мужики газеты читали, как без этого.

В 1937-м забрали моего мужа как врага народа по доносу одного лодыря и ворюги. Я больше его не видела. Стали мы лишенцы. В дом к нам вселили постояльцев в наказание, и начали мы горе мыкать. Старики все немощные. Вот одинова пилили дрова. Попал опилок в глаз и начал болеть. Голова разрывается. Прошу у нового я председателя лошадь — не дает. Говорит: «Троцкистам у меня лошадей нет». Пошла пешком до Слободского — двадцать пять верст. Шла с ночевкой. Пока пришла, глаз уже пропал. Хорошо хоть не вынули. От мужа только одно письмо и получила, что, мол, не виноват и ждите. Не дождалась. Только когда в 1977 году начали искать, прислали похоронку и бумагу, что его реабилитировали. Зазря, выходит, взяли. Вот так хлебнул от сталинских милостей.

Я уж везде первая была. Днем и ночью работала, чтобы лишний раз не ткнули, не попрекнули. В войну от нашего колхоза осталось двенадцать домов, нас соединили с Лек-мой. Остались одни бабы, дети да старики. Но как работали! Вот теперь ездим на родину. Поля зарастают. Мелиорацию сделали, леса свалили, а поля все равно зарастают. А мы все поля всегда обрабатывали. Лен сеяли, коноплю и хлеба. И убирали все. Скотину держали, а косить нам не разрешали. Косили ночами, воровски. Учила ребятишек сама.

В деревне осталось уже четыре дома, но ребят было 9 человек. И вот бабы решили для ребят один раз сделать вечерку. Под Новый год в Подволочье — такая деревня была большая в три конца — послали пригласить ребят. И они пришли, все как есть двенадцати-тринадцатилетки. Все собрались у нас, в большой избе. Даже древние старухи и старики приплелись. Играл пацан лет четырнадцати на одних басах. Плясали «козла», «кадриль», «кружавенку». Парнишка подходил к девочке, хлопал ее по плечу, отходил и дробил ногами. Это значит — приглашает. А потом кружились. Пели частушки про войну и про дролечку с ягодиночкой. Так мы все порадовались и поплакали.