— Один раз меня туда брали, — сказала она. — Мои родители. Когда меняли свои планы. Они уже все знали про утиль, а туда взяли меня как раз когда… когда уже раздумали им заниматься. Чтобы объяснить мне, почему. Ш-ш-ш-ш.

Кальдера продолжала:

— …вместе с мусором.

Бежишь ты, значит, вниз, против движения эскалатора, железо грохочет у тебя под ногами, а ты все углубляешься в темноту, под землю. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: под землей живут хищные животные, так зачем же туда лезть? Но в эти тоннели они почти не заходят — нет, я не знаю почему. Так что забудь пока о хищниках-землеройках, токсичной почве, каменных оползнях и других видах жуткой подземной смерти.

Там, внутри, горит электричество. В этой шахте отбросов.

Не надо думать о копателях. Не думай о том, что, когда ты проходишь, пригнувшись, под нависающими балками, мимо тележек, вагонов и брошенных инструментов, на стене вдруг может вздуться земляной нарыв; не думай о том, что этот нарыв может прорваться устрашающим ревом, и тогда в его центре откроется зловещая чернота, еще более темная, чем все подземные тени вокруг — пасть слепого, зубастого, раздувающего ноздри зверя.

Смотри лучше на стены. Между слоями слежавшихся под собственной тяжестью почвы и глины ты увидишь настоящую археологию отбросов, отложения веков. Обнаженные края осколков стекла и пластика, того и этого, тонкие длинные ленты рваных полиэтиленовых пакетов. Зеленоватый слой: крошечные зубчатые колесики эпохи часовых механизмов; сплющенная пластмасса; искрящиеся крупицы эры стекла; лохматые стежки видеолент; попурри из невообразимых древних див, осадочные породы всякой мешанины.

Там, где на особенно мощные слои отложений влияет дрейф континентов, которые медленно ворочаются под поверхностью земли, выдавливая друг друга с привычных мест, как двое спящих выталкивают друг друга во сне из-под одного одеяла, осадочную породу выпучивает наверх, и она образует на поверхности рельсоморья рифы, полные сальважирских сокровищ. А еще там, внизу, есть тоннели. Вроде тех, по которым могут ходить поезда. Ты знаешь.

Ученые хотят выяснить, что это было такое. Сальважирам это интересно лишь в тех случаях, когда знание помогает выгодно продавать утиль. Люди, которые его покупают, хотят знать, чем были эти вещи, чтобы как-то использовать их в настоящем. Хотя они в любом случае найдут им применение. Если понадобится, то возьмут любой восстановленный предмет и будут забивать им гвозди, а назовут молотком.

— Разве это плохо? — не понял Шэм.

— Плохо?

Нет, не плохо. Но и не хорошо. В том, что касается утиля, все сходятся лишь в одном. Что бы ты с ним ни делал — достаешь ли ты его из-под земли, продаешь ли публике, покупаешь ли, изучаешь ли, используешь ли его, чтобы дать кому-то взятку, украшаешь ли им свою одежду, или ищешь его, он притягивает. Как фольга притягивает сорок.

Сальважиров никто не заставляет одеваться так, как они одеты. Они сами хотят. Это их павлиньи перья. В защиту утиля можно всегда сказать, по крайней мере, одно. Выглядит он круто.

А в остальном — кому какое дело?

Всем наплевать. Представь, что ты сальважир, или даже пара сальважиров, которым надоело делать то, что они делают. И, может, у них уже есть на примете другая работенка. Тогда им достаточно просто понять, что им больше не по душе то, что раньше казалось по душе. Для следующего шага этого довольно.

— Остается один вопрос, — сказала Кальдера. — Это… — она встряхнула флатографией, — то, что ты хочешь? Копаться в древних отбросах? Быть может, на свете найдется кое-что получше этого. А может, просто что-нибудь другое. Подумай. У тебя есть еще пара часов.

— А что потом? — спросил Шэм. — Через пару часов?

— Потом мы уезжаем. Тебе надо решить, едешь ты с нами или нет.

Откуда ни возьмись прямо на плечо Шэма упала Дэйби. Кальдера подпрыгнула. Шэм даже не поглядел на зверушку, которая стрекотала и фыркала прямо ему в ухо.

— Ключ, который ты оставила, — сказал он.

— Для сиделок, — ответила Кальдера. Она шла к дому. — Они хорошие люди. Мы долго выбирали. Деньги есть. Папу Биро заберут в санаторий. — Она закрыла глаза. — Потому что нам надо сделать дело. Вот.

— Но вы даже не знаете, куда они поехали!

— Биро знал, — сказала она. — С памятью у него беда, но это он так никому и не выдал. У нас его машина. В ней все секреты. Плюс то, что ты нам говорил.

Шроаки метались из одной забитой утилем комнаты в другую, где вместо потолка было небо и воздух вместо части стен, потом в третью, наполненную тиканьем часовых механизмов, гудением дизелей и инструментами. Они собирали вещи, сгружали их на тачки, выстраивали по линейке в кухне. Вытаскивали из шкафов одежду, растягивали ее, пробуя на прочность, проверяли на ощупь толщину и теплоту, нюхали, не завелась ли плесень.

— Но погодите, — недоумевал Шэм. — Я слышал, ходят слухи, что вы едете в Паровозодень. Это же еще не скоро!

— Значит, сработало, — сказал Деро.

— Паровозодень, — объяснила Кальдера, — это когда мы сказали, что поедем. Пустили слух, чтобы выиграть немного времени и убраться отсюда раньше, чем кто-нибудь очухается и кинется за нами в погоню.

— В погоню?.. — переспросил Шэм. — То есть ты правда думаешь?..

— Вне всяких сомнений, — сказал Деро.

— Да, — сказала Кальдера. — В погоню. Слишком много слухов ходит о том, что искали наши мама с папой. — И она потерла большим пальцем об указательный жестом, означающим деньги.

— Ты же говорила, что не в них дело, — сказал Шэм.

— Не в них. Но слухам не прикажешь. Так что… — Она прижала палец к губам.

Мысли Шэма неслись, мозги крутились, словно колеса поезда на полном ходу.

— Почему вы хотите ехать? — спросил он.

— А ты разве нет? — сказала Кальдера.

— Я не знаю! — Исследовать. Находить новое. В таком духе. — А как же мои… моя семья? — сказал Шэм, потом задумался. Погодите-ка. Разве Воам и Трууз будут переживать, если он сейчас поедет со Шроаками?

Да, будут. Но они будут переживать и тогда, когда он, став очень плохим врачом, годами будет безрадостно тянуть свою лямку.

— Я думаю, — произнес он медленно, действительно стараясь думать, — что они желали мне добра, возможно, даже хотели, чтобы я обзавелся собственной философией.

— Я думал, философия только для капитанов, — сказал Деро.

— Доктора, бывает, тоже становятся капитанами. Хотя я не уверен, что они загадывали так далеко. — Зато Трууз и Воам хорошо знали одно — ему надо найти свое дело в жизни, заполнить пустоту в душе, — ради этого они отправили его на рельсы, подумал он, и его сердце сжалось в тоске о них.

— Деро, — сказала Кальдера. — Веди. Так ты хочешь философствовать? — спросила она у Шэма, когда брат ушел. — Заболеть тем или иным животным? Искать в нем смысл? Сделать его центром своей жизни? — В ее вопросах не было и грана насмешки. Она сгибалась под тяжестью непомерной ноши. — Есть места, — продолжала она, — где рельсы поднимаются наверх, на твердую землю.

— Да, рельсореки, — сказал он.

— Да. Некоторые из них уходят в горы. Пересекают нагорья.

— А потом спускаются где-нибудь далеко от того места, где вошли. Но все равно они все спускаются и вливаются назад, в рельсоморье.

— Некоторые заходят в мертвые древние города наверху.

— И выходят из них, — сказал Шэм. Кальдера посмотрела на него.

— Какая тяжелая, — сказала она. О своей ноше, не об истории. Шэм взял у нее то, что она несла, и сам понес на пирс. Там он остановился и стал смотреть.

Что-то двигалось к ним, мелькая между буграми рельсоморья. Вдоль всего пути его следования из земли торчали острые морды любопытных кротов. Это ехал Деро, и ехал он на… Да, на поезде.

Тупорылый укороченный локомотив с небольшим количеством вагонов сзади. Под крышей — стеклянные иллюминаторы. Дэйби сразу устремилась к нему на разведку. Локомотив был бронированный, без трубы. Он не давал вообще никакого выхлопа, по крайней мере, Шэм ничего не увидел и не почувствовал. А ведь рельсы, по которым он шел, были не электризованы.