Шроаки надели свои лучшие наряды. Хотя день отъезда сохранялся в тайне, и хотя с собой они взяли почти сплошь потрепанную, уродливую одежду для повседневной носки, оба сделали одно приятное исключение. Отойдя от берегов Манихики на несколько миль вдаль, туда, где их путешествие, можно сказать, начиналось по-настоящему, они переоделись.

Деро натянул нарядный сюртучок из голубого хлопка с лацканами, который был ему лишь чуточку маловат, и расчесал на прямой пробор свои непослушные волосы. Кальдера облачилась в свободные брюки темно-бордового цвета с блузкой в таких пышных рюшах, что ее брат даже приподнял бровь от удивления, глядя на нее, — она сама не очень-то любила эту блузку, но, как ни крути, ничего наряднее в ее гардеробе не было. Она и Деро смотрели друг на друга одинаковыми карими глазами.

— Ну, вот, — сказал Деро. Это был особый, даже торжественный случай в их жизни, так они заранее решили.

Вдали сиял маяк большой гавани, его луч вращался, на мгновение выхватывая из тьмы полосы ландшафта в несколько миль длиной; бесчисленные рельсы взблескивали при очередном проходе. Сам поезд и его оборудование, его карты и его намерения представляли особый интерес для правительства, как было хорошо известно его пассажирам. Поэтому они много дней ехали, не зажигая огней, пока, наконец, не отошли на такое расстояние, с которого могли с уверенностью заявить, что избежали ненужного внимания.

Оказавшись за пределами юрисдикции родины, они подкрутили рычаги управления странным механизмом, прибавили газу и включили свет. Спереди локомотив казался громадным циклопом, его могучий световой луч затоплял желтовато-белым сиянием железную паутину впереди, пугая копающих зверей. Поезд шел на восток, север, восток, север, север, север. Поколения, нет, целые цивилизации мотыльков устремлялись на необоримый призыв этого восхитительного блеска, и — о, жестокая сила фиксации! — расплющивались в лепешку об источник того, что они так любили.

А что, если бы кто-нибудь из них избежал жестокого столкновения и очутился внутри поезда, что бы он увидел? Передний вагон своим убранством напоминал дом Шроаков. Правда, он был не столь обширен и, конечно же, не так грязен, как дом, но все же и здесь все койки, стулья, столы и прочие горизонтальные поверхности занимали бумаги, книги, инструменты и утиль.

На верхней полке спал Деро, мерное движение поезда баюкало его. Время от времени он резко вскидывался — так он спал с тех пор, как исчезли две трети его родителей. Проснувшись, он садился на койке и смотрел вдаль так, словно его взгляд проницал металлический потолок, словно это он и был глазами поезда. Тот же взгляд был у его матери, когда она, устав от утиля, устав собирать и чинить ненужное барахло, начала заглядывать в будущее в поисках другого занятия. Деро был слишком юн, чтобы помнить наследственное выражение лица той, от кого он его унаследовал, но сестра, увидев его однажды, задохнулась от изумления, ведь она помнила.

Кальдера, усталая, но все еще на взводе, глядела на экраны, читать по которым ее учили мать и отцы. Двигала рычаги, при помощи которых они учили ее контролировать поезд. Со всех сторон ее окружали передовые технологии вперемешку с качественным утилем. Вот что-то пискнуло, и стул вместе с ней взвился в воздух, поднимая ее к лентам окон в крыше вагона, чтобы она могла выглянуть наружу; еще одно движение рычага, и она опустилась к экранам камер слежения и стала глядеть в них.

Расскаба, выговаривали колеса, гудел термоядерный локомотив, Кальдера напевала. Была ли в ее устремленном вдаль взгляде та жажда чего-то нового, иного, какая была присуща ее матери и брату? Кто знает? Может быть.

Она думала о Шэме, мысленно благодаря его за то, что он принес им снимок, принес известие о матери и об отце. Вот она выстукала что-то на клавиатуре ординатора папы Биро. Получила необходимую информацию. Соединила ее с другой имевшейся у них информацией, включая ту, что доставил Шэм. Начала прокладывать маршрут.

С чем-то вроде нежности Кальдера пожалела, что Шэм не с ними. Откусила от сандвича, запела.

Завыл сигнал тревоги, загорелась красная лампочка. Она проверила текущую информацию. Близилась смена колеи.

Она нажала на кнопки. «Вот бы удивились сейчас бюргеры, сальважиры и пираты Манихики!» — невольно подумала она.

Расскаба-так, — поезд замедлил ход, но не сильно, — два рычага пошли вперед, за ними переключатели; вдруг поезд дернулся, точно испуганный зверь; из-под его брюха показались круглые подпоры; приняв на себя вес не прерывавшего движения состава, они приподняли его чуть-чуть; механизмы закрутились, повисшие в воздухе колеса сошлись ближе, и с легким сникт состав встал на более узкие рельсы.

И никакой тебе многочасовой возни со сменой колесных пар, только пара щелчков переключателями, и все готово. Кальдера вставила в свою песню слова привета и благодарности родителям.

Она не стала будить Деро, когда они пронеслись мимо массивного металлического объекта, в котором она узнала один из вагонов поезда родителей. Почему-то они решили бросить его здесь еще в начале пути. Она ничего не сказала.

Когда ей захотелось спать, она остановила состав и усилила его защиту. Конечно, ординатор мог управлять локомотивом и без присмотра, но ей не хотелось идти на лишний риск. Все равно скоро пять, начало смены Деро.

И весь следующий день, и еще много дней после Шроаки продолжали свой путь совсем одни, через неведомую местность. Они разрабатывали непростые маршруты, которые заводили их в самые таинственные и малонаселенные области рельсоморья, следуя тайным путем родителей, всюду высматривая то, что отыскали их отец и мать.

Вне всякого сомнения, важнейшей из всех наук для нас является ферровиаокеанология, изучение железных путей рельсоморья. Именно она представляет собой ось, средоточие всякого знания. Правильно организованное исследование уходит вдаль, подобно чередующимся шпалам-и-рельсам, пронизывая собой все сферы деятельности человека. Изучение рельсов предполагает проникновение не только в их металлургическую составляющую, но также и в прикладную теологию их содержания, поскольку мили и мили путей убирают, чинят и поддерживают в технически пригодном состоянии таинственные существа, именуемые локомо-ангелами. Не остаются в стороне и вопросы биологии, возникают гипотезы о том, как строят свои логова подземные жители, и эрахтоны, и те, что вечно пребывают под землей, и о том, как их существование соотносится с путями, проложенными наверху.

Не забудем и о символогии. За века, прошедшие со времен божественной катавасии, когда весь мир и вся жизнь в нем были приведены в состояние, наиболее соответствующее эстетическим и символическим нуждам рельсоморья, мы — города, континенты, большие и малые поселения, поезда, и мы с вами, вы и я, — стали придатками рельсов.

Куда бы ни направила капитан свой состав, всюду, и в самых дальних уголках рельсоморья ей встретятся почитатели богов всех форм и размеров, всех степеней силы, убедительности и наклонностей. И не одних богов — в рельсоморье поклоняются высоко вознесенным смертным, духам предков, абстрактным принципам. Но самой поразительной теологией отличается, пожалуй, Северный Питтман. Там есть одна церковь, которая учит, что если бы все поезда всех народов, видов и предназначений вдруг замерли хоть на единый миг и ни одно колесо не выстукивало бы ритм по блестящей поверхности рельсов, человеческая жизнь повсюду на земле прекратилась бы в мгновение ока. Потому что эти звуки — лишь храп и сонное дыханье рельсоморья, и это мы снимся рельсам. Рельсы не снятся нам.

Между тем в иной части рельсоморья другой поезд, старше и привычнее с виду, держал путь на юг. Его маршрут был не столь затейлив, как у Шроаков, он придерживался лишь одного размера колеи, но шел так же целеустремленно и почти так же быстро.