— Шевелится? — спрашивает он, глядя на мой живот.

— Ага, — отвечаю тихо.

Он снова поднимает на меня глаза. В них мольба.

— Можно мне войти? Есть то, что я должен тебе рассказать... то, о чем я не хочу говорить здесь. Но если хочешь, я это сделаю. Если так ты будешь чувствовать себя более комфортно.

Задумываюсь на несколько секунд. Затем делаю шаг назад. Открыв дверь, впускаю его.

— Спасибо, — тихо говорит он, когда дверь за ним закрывается.

Я подхожу к дивану и опускаюсь на него. Он приближается и садится рядом со мной, наполовину развернувшись ко мне, я делаю то же самое.

На мгновение воцаряется тишина, и он просто смотрит на мое лицо, блуждая по нему глазами, будто что-то ищет.

— Почему ты так на меня смотришь? — смущенно спрашиваю я.

— Ты прекрасна, Кэрри. Я никогда не говорил тебе этого раньше, но должен был сказать, потому что это правда. Я подумал так в тот момент, когда тебя увидел. И всякий раз после, даже когда вел себя с тобой как засранец.

Я приоткрываю губы от удивления.

— Почему ты говоришь мне это сейчас?

— Потому что ты хочешь, чтобы мы были честны друг с другом. И это правда. Я думаю, ты прекрасна. Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. Ты хорошая, чистая и честная. И я хотел начать с этого, потому что все остальное, что я должен тебе рассказать, — не хорошее, не чистое и не честное. Это темные, черные и е*анутые вещи.

— Ладно. — Я сглатываю, готовясь к тому, что вот-вот сорвется с его губ.

— Ладно, — эхом отзывается он, ерзая на месте. — Не знаю точно, с чего начать.

— Начало — обычно подходящее место.

Он выдыхает и качает головой.

— Нет. Я начну с конца и вернусь к началу.

Его пальцы возбужденно сжимаются и разжимаются.

— Ривер... ты не должен этого делать, если это слишком.

Его глаза встречаются с моими. Они полны решимости.

— Ты стояла на моей кухне и говорила вещи, которые я могу только представить, были невероятно болезненными для тебя. Ты храбрая, Рыжая. И ты даешь мне сил быть тоже храбрым. — Он потирает затылок. — Никому, кроме мамы и бабушки, я не был важен, как тебе. Я хочу быть достойным этого.

— Ты достоин, — отвечаю я. Потянувшись, беру его за руку и сжимаю.

Он смотрит на наши руки.

— Нет. Но я хочу таким быть. — Он поднимает на меня глаза. Эмоции в них почти выплескиваются через край. — Я… ты же знаешь, ты тоже мне важна.

Я проглатываю чувства, грозящие превратиться в слезы. «Чертовы гормоны беременности».

Боясь говорить, просто киваю.

Он подносит мою руку к губам и целует ее сладчайшим поцелуем. Затем опускает ее обратно на колени и отпускает.

Сделав глубокий вдох, начинает:

— Сегодня в магазине я увидел человека, которого, как я знаю, осудили за преступление сексуального характера.

От его слов я напрягаюсь.

— Он отсидел в тюрьме два года за растление двух маленьких мальчиков в садике, где работал воспитателем.

«Растление двух маленьких мальчиков».

— Я знаю это, потому что знать — моя работа. Я состою в организации, которая заманивает в ловушку и разоблачает педофилов. Мы также следим за недавно освобожденными сексуальными преступниками. Вот где я... сосредоточиваю свои усилия.

— И под усилиями ты имеешь в виду…

Он смотрит на меня.

— Я делаю все необходимое, чтобы они не причинили вреда другому ребенку.

Я делаю резкий вдох.

— И до какой крайности доходит эта необходимость?

— Ты спрашиваешь, убил ли я его?

Я прикусываю губу, не уверенная, хочу ли знать ответ на этот вопрос. Но невольно киваю.

— Ответ — нет. Но после того как отвез тебя домой, я поехал к нему. Дождался. И… сделал ему больно. Я его предупреждал. Говорил, что будет, если его увидят поблизости с детьми. Он не слушал. Так что я пошел до конца. Но, если бы дело дошло до этого... между болью ребенка и убийством одного из этих больных ублюдков, я бы не колебался, Кэрри.

Я думаю о ребенке внутри себя, и знаю, что нет ничего, чего бы я не сделала, чтобы его защитить. Но пошла бы я, как он, на такое ради чужих детей?

И, честно говоря, я не знаю ответа на этот вопрос.

— Итак, ты линчеватель в группе, защищающей детей от педофилов. — Мне нужно произнести это вслух, чтобы информация уложилась в голове.

— Я не считаю себя линчевателем. Я скорее… противоядие от болезни.

— Но ты не можешь остановить все плохое, что происходит, — мягко говорю я.

— Нет, не могу. Но я могу остановить больше, чем, если бы сидел и ничего не делал. И если я могу спасти хотя бы одного ребенка от ужасов такого насилия, то оно того стоит.

— Не боишься, что из-за этого у тебя будут неприятности с… законом?

Он смеется. Это глухой звук. Я могу понять почему.

— Нет. Что самое худшее, что они могут со мной сделать?

— Посадить в тюрьму, — шепчу я.

— Поверь мне, Рыжая, это не самое худшее, что со мной случалось.

Я прикусываю губу.

— Удивляешься, зачем я это делаю, — говорит он тихо. — Почему хочу помочь предотвратить страдания чужих детей.

— Да, — отвечаю тихо.

Молчание длится долго. С каждой секундой ожидания сердце стучит все сильнее.

Его голос мучительно, болезненно тих, когда он говорит:

— Потому что я был одним из этих детей, Кэрри. Мне причинял боль тот, кто должен был заботиться обо мне.

«Боже, нет».

Горло сжимается от слез. Я с силой сглатываю.

Я знала, что с ним случилось что-то плохое. Мысль о том, что причина именно в этом, мелькала у меня в голове... но услышать его слова…

Это тяжело. Это ранит меня сильнее, чем я думала.

Глаза наполняют слезы. Я боюсь на него смотреть, потому что, если я это сделаю, то знаю, их уже будет не остановить.

— Э-это был... твой отчим? — говорю я дрожащим голосом.

— Да. — Его тон ледяной.

Делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Так вот почему твоя мама его убила? Она узнала, что он причиняет тебе боль, и застрелила его? — Знаю, я сделала бы то же самое, если бы это был мой ребенок.

Он прерывисто вздыхает, и я, наконец, поднимаю на него глаза. Слезы, которые я сдерживала, хлынули и потекли по моему лицу.

Он медленно качает головой.

— Нет, Кэрри. Вот почему его убил я.

Кэрри

— Что? — Я откидываюсь на спинку дивана.

«Он убил отчима».

Не знаю, что отражается на моем лице, но что бы это ни было, Ривер бледнеет.

— Черт. Кэрри, я не причиню тебе вреда. — Он поднимает руки, словно, сдаваясь.

— Что? — запинаюсь я, и меня тут же осеняет. — О боже, нет. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда.

Если бы он собирался навредить мне, то уже сделал бы это. И человек, который охотится за сексуальными преступниками, чтобы защитить детей, — не тот, кого я должна бояться.

Придвигаюсь к нему поближе, чтобы заверить, что моя реакция не была вызвана страхом.

— Я тебя не боюсь. Просто... — «Ошеломлена. Потеряла дар речи». — Не знаю. Наверное, я в шоке. Очень много информации для одного раза, которую нужно усвоить. — Я неистово моргаю, пытаясь очистить разум и собраться с мыслями. — Но ты был еще ребенком, когда он... когда ты...

Он выдыхает и кивает, не отводя глаз от стены.

— Мне было восемь, когда я его убил. Это... насилие продолжалось долгое время до этого. И все становилось... лишь хуже. Я не мог рассказать маме о происходящем, потому что он сказал, что убьет ее, если я это сделаю, и тогда я останусь с ним. Только я и он.

Мои глаза наполняются слезами, которые стекают по щекам. Я смахиваю их запястьем.

— Он был офицером полиции. Люди в этом городе уважали его. Я знал, что если скажу что-нибудь... мне никто не поверит. Я был... в ловушке. Все случилось в воскресенье. Всегда в чертово воскресенье. Мама находилась в книжном клубе. Я был с ним дома один. Он позвал меня на кухню. Я знал, что произойдет. То, что происходило всегда, когда ее не оказывалось рядом.